Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

Накрапывал дождь, фонари не горели. Такси, потоптавшись на месте, как огромный светляк, берущий разгон, растаяло в темноте. Я до сих пор с ненавистью вспоминаю и эту желтую колымагу, и ее монументального шофера со взглядом лукавого всезнайки, и весь тот путь — неоновый кошмар, — который мы вместе преодолели. Расплачиваясь, я нагнулся к шоферу: он был в высоких желтых сапогах. Эти сапоги, вкупе с фальшивым «вам помочь» и сардонической складкой у маленького тонкого рта, сделали воспоминания о том вечере невыносимыми.

Я не мог разглядеть Жужиного лица, хоть она и стояла рядом. Во влажном воздухе, как капля, которая никак не решится упасть, а все набухает и набухает, повис вопрос, который она должна была задать и все не задавала, и, измученный ожиданием, только чтоб освободиться, я готов был сам задать его, когда она, наконец, произнесла:

— Мы где?

— Ты только успокойся…

— Я спрашиваю, куда ты меня привез?

— К себе домой.

— Зачем?

— Я же говорил, я хочу помочь тебе…

— Нет, это невозможно! Я схожу с ума.

— Давай зайдем на минутку. Посмотришь, как я живу…

— Ты маньяк?

— Ну почему сразу маньяк…

— А что тогда?

— Я же говорю…

— Ты запираешь меня в комнате, врешь про начальство, дерешься, заманиваешь в какую-то дыру, где даже звук собственного голоса кажется диким, и все это — не переставая талдычить о непонятной и никому не нужной помощи. И ты утверждаешь, что не псих?

— Давай посмотрим на это под иным углом…

— И ты все время врешь. Ты патологический врун.

— Послушай, зайдем ко мне, всего на минутку. Просто поговорим. Глупо стоять под дождем, на холоде, где даже лиц друг друга невозможно разглядеть…

— Я еду домой. Который час? — По шороху я понял, что она копается в сумке.

— Поздно. И маршрутки не ходят. А если ты ищешь свой мобильный…

— Что? — копошение прекратилось.

— Я его на время конфисковал, пока ты спала.

— Сволочь.

— Ну, не сгущай краски.

— Ладно, плевать. Я ухожу.

— Ты даже не знаешь, в какой мы части города. — Я старался казаться спокойным.

— Ничего. Как-нибудь выберусь.

Выйдя на середину дороги, она как старательный школьник посмотрела в одну сторону, затем в другую и решительно зашагала к завернутому в ночь шоссе. Я улыбнулся ее чутью и понял, что нужно действовать, пока не поздно. С наигранной развязностью я крикнул:

— Что, боишься?

Тень остановилась:

— Боюсь?

— Боишься меня.

— С чего бы? Чушь какая.

— Боишься.

Я напряженно вглядывался в застывшую на дороге фигуру. Она повернула голову. Вот сейчас засмеется, метнется вперед, растает.

— Ладно.

— Что ладно? — не понял я.

— Твоя взяла. Я остаюсь.

— Говорю вам, лиловое с медом.

Завернутая в плед, как гусеница в сухой лист, я сидела в кресле-качалке и, запрокинув голову, сквозь пыльные соты окна вглядывалась в небо. Оно было переменчивым, впрочем, как и всегда.

— Только что был мокрый песок, и нате вам — лиловый!

Бип, бросив недочищенную морковку, подбегал к окну, впивался глазами в небо, затем, словно сравнивая, в меня, качал головой, кутал, прикладывал мягкую ладонь ко лбу и, постояв с минуту, отнимал прохладу и возвращался к столу.

За окнами, источая нежно-розовый свет, плавно покачиваясь, томились гроздья винограда. Листья сморщились и облетели еще в конце августа, и шпалеры, увитые лозой и тяжелыми гроздьями, казались экстравагантной выдумкой какого-нибудь устроителя светских увеселений при дворе Людовика Четырнадцатого. Захмелевшие от медовой сладости осы остервенело гудели, сражаясь за каждую каплю блаженства. Тугие их, блестящие тельца в полосатых кольчугах, вылетев из общей свалки, влажно стукались о стекло и вновь отлетали к добыче. Сочные, невыносимой сладостью налитые бусины лопались и пустели под натиском полосатой армии. И небо, и облака, и сам воздух отливали чем-то ласковым, теплым и немного печальным. Золотился сентябрьский полдень. Была суббота.

Бип, манипулируя Чио и Тимом, как художник-виртуоз сразу двумя кистями одновременно, приступил к написанию очередного кулинарного шедевра. По субботам маленький сатрап устраивал свои приемы — заседания «Клуба любителей жизни», как он их называл. Подготовка к ним нередко начиналась с самого утра. Чио, в подкатанных до колен желтых шароварах, свободной белой блузе и неизменной черной бархатке драила полы, как заправский юнга, попыхивая запретной сигаретой; Тим, как всегда по утрам пасмурный и неразговорчивый, проверял запасы горючего, позвякивая бутылками за барной стойкой; сонный Лева хвостом ходил за Бипом и впитывал все происходящее с еще большим изумлением, чем обычно. Поутру доставалось всем, даже Мими не смела выкинуть одну из своих «штук» и смиренно отсиживалась с Памелой наверху. Я отделалась сравнительно легко, исполняя вечером обязанности мажордома: принимала зонтики, пальто, плащи и шляпы, развешивала их по крючкам в прихожей и достигла в этом деле небывалых во всех смыслах высот. Мне нравилось выхватывать у вечера эти первые мгновения, когда маски еще не надеты, но мысли и чувства уже припорошены карнавальной мишурой.