Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

Пожав плечами, я стал смотреть в окно. Кратчайшей дорогой… Смех да и только. Все мы до безобразия смешны. С некоторых пор мне стало казаться, что клоунада преследует меня повсюду. И не мудрено: не будучи причиной всего приключившегося, цирк, тем не менее, подстегнул зазевавшееся время, заметно укоротив цепочку неминуемых событий. Впоследствии я часто размышлял о возможности выбора и пришел к выводу, что он, несмотря на кажущуюся предопределенность, все-таки был мне предоставлен (я очень щепетилен в вопросах справедливости, особенно когда речь идет о моей собственной персоне). В случайных мелочах, наудачу, как игральные кости из задачки, брошенных безликим игроком, выбор был, и в том, что выпали не шестерки, — виноват я сам.

Я склонился над часами: без двадцати десять. Такси с головой окунулось в каменный мешок и, спугнув полупустой трамвай, весело вынырнуло на оживленной площади. Охнула в неоновом просверке знакомая улочка к вокзалу — черная трещина в мир непросыхающих наволочек и непроглядных окон.

В каждом уважающем себя городе были и есть такие улочки: мрачные, узловатые, до горечи настоянные на дрязгах и обидах, упивающиеся собственным уродством с мстительной радостью калеки, который подставляет обмотанную тряпьем кочерыжку ноги благообразному прохожему. Темень и чад оберегают эти улочки от наскоков холеной цивилизации лучше любого ангела-хранителя. Густая горечь разматывается, как повязка тяжелораненого: сравнительно белый слой пыли и перелетного мусора, сероватый слой окурков, битого стекла, клейкой банановой кожуры и пирожков под плотной шубой полиэтилена, за ним желтый и жирный — чебуреки, беляши в маслянистом мазуте, пропеченные до мозга костей куры-гриль, еще какие-то груши из черного стекла; далее рыжеватый и сочащийся — прогорклое масло, плевки, атомы прошлогодней селедки; кисло-серый — забальзамированный запах мочи, шлейф бездомных кошек и собак, когда-либо здесь побывавших, и, наконец, совсем черный — жилы, кости, что-то горелое и давно неживое.

День и ночь, повинуясь какому-то жуткому закону природы, в этих выгребных закоулках человечества пузырится жизнь. И вечно-то они перенаселены: бойко идет торговля, снуют между прохожими, постреливая глазками, малолетние воришки. В искалеченных детских колясках, на фанерных ящиках, коробках или газетках заботливо разложены чипсы, пиратские видеокассеты, декольтированные, томно запрокинувшие голову женские романы, гвоздики и розы — грязные погорельцы, горки конфет с неразличимыми названиями, жареный арахис в рваном кружеве шелухи, детские колготы, женское белье на любой, самый затейливый вкус, вяленая рыба, груды цветастого тряпья под гордой вывеской «все по пять гривен» и еще много, бесконечно много стекляшек, тянучек, гребешков, бутылочек, тюбиков, коробочек и бадеек, название и предназначение которых теряется в веках.

Не отвлекаясь на все эти чудеса, наше такси у «Макдоналдса» за спиной выскочило на Старый мост и, мастерски лавируя между неповоротливыми маршрутками, понеслось дальше. По испещренной бликами черной воде, набирая скорость, скользила светлая полоса: в нижнем ярусе шел куда-то поезд. Шофер сосредоточенно помалкивал, решив, видимо, обогнать и его. Жужа спала — спокойная, далекая незнакомка. Магнитофон тихо пел про звездную пыль на сапогах.

Синий в золотых разводах город казался круглым. По чернильному полотну неба растекались пятна облаков — темные, чернее ночи, и нежно-голубые, как пыль на Млечном пути. Невозможно яркие точки звезд высекали изумрудные искры и, напитавшись влаги, тоже растекались. Рыжие фонари с разбегу бросались в Днепр и тонули, ведомые болотными огнями речных забегаловок. На пустынной Набережной, словно зачарованные водой, застыли две маленькие фигурки. В причудливой игре света мне показалось, что на одной из них, той, что слева, надета шляпа, на полях которой, как на праздничном пироге, красуется множество зажженных свечей. Но нет, ореол потух.

Круги по воде, круги звезд, круги руин; круг цирка — со Старого моста не увидишь. И жизнь была бы идеально круглой и прекрасной, если бы не саднило застрявшее где-то между ребрами чувство тревоги. Маленькое и кудлатое, оно обнаружилось в тот самый момент, когда такси, деликатно касаясь деревьев по обочинам, остановилось у едва различимых ворот. Пока мы ехали по ухабистой улице, где за заборами в подушках бурьяна тонули седые головы капусты, я не отводил глаз от спящей Жужи. Так паршиво я себя не чувствовал еще никогда. В моей накаленной голове какой-то бонвиван давал последнее представление. Был аншлаг: в проходах, между креслами, у засыпанной цветами сцены стояли, взмокшая галерка сидела сама у себя на руках, из лож, как флаги в день независимости, свешивались дамы в вечерних платьях, кавалеры, галантно поддерживая их за щиколотки, исподтишка любовались изгибами не по-женски мускулистых спин. Все кричали, тыкали пальцами и лорнетами, с галерки неслось улюлюканье. Кто-то напыщенный и невидимый гремел со сцены: «Виновен или нет? А если да, то какое понесет наказание?» Топот, гомон, свист. «А может, еще не поздно? Может, можно еще передумать?» — донеслось из-за кулис, но тут такси остановилось, приехали, сколько я вам должен, Жужа, просыпайся, вам помочь, нет спасибо, осторожно, совсем темно, всего доброго, и вам того же, и даже галерке стало ясно, что передумывать поздно.