Джонатан Летем - Бастион одиночества

Внезапно Дилану показалось, что все на Дин-стрит отлично слышат по ночам, как Авраам и Рейчел возятся в постели и ругаются, и только он, Дилан, ничего не видит и не знает.

— У тебя сумасшедшая мамаша. — Генри произнес эти слова не насмешливо, напротив — с восхищением и уважением.

Дилан вдруг сообразил, что никакой он не полупрозрачный и был как мумия закутанный вовсе не из-за того, что в нем проснулся странный талант. Просто его накрывала тень материного поступка, дымка позора.

Кто рассказал Рейчел о Роберте Вулфолке? Неужели сам Дилан, затаивший свой страх, во сне болтал о бритве?

Ему захотелось сказать Генри, что он обо всем знает, но язык отяжелел, отказываясь произносить ложь. Альберто вернулся с мячом, опередив остальных, и снова швырнул его в воздух. Мяч взвился над пологом из оголенных веток, над крышами домов и на фоне нависших над землей облаков несколько мгновений казался бомбой. Генри шагнул назад, поймал его пальцами и, чуть наклонившись вперед, внезапно бросил Дилану — будто заверение в дружбе. Дилан прижал мяч к плечу. Холодный, очень твердый.

«НИКСОН УХОДИТ В ОТСТАВКУ», гласил заголовок прикрепленной к стене «Дейли ньюс». Огромные черные буквы идеально соответствовали настроению Изабеллы в это лето — ее семьдесят восьмое, и пятьдесят второе после удара веслом. Ей представлялся другой заголовок: «ВЕНДЛЬ УХОДИТ В ОТСТАВКУ». Страшный момент приближался, это было как маленькая косточка от кислой сливы, что застряла между зубами и сама не знала, чего желает: быть выплюнутой или проглоченной. Отставка, отставка, отставка. Глотать было больно. Брать в руку трость — тоже. Ладонь Изабеллы ныла, пальцы ослабли, запястье отказывалось работать. Глаза, останавливаясь на книжной строчке, слезились. Читать тоже было больно — каждое слово причиняло страдание. Однажды она пришла в такое отчаяние, что схватила шариковую ручку и, нарушая запрет, словно обезумев, исчеркала несколько страниц «Китайского ресторана Казановы» Энтони Поуэлла. Ей почудился голос отца, донесшийся из глубин памяти. Отец требовал относиться с уважением к его библиотеке. Повреждение книг приравнивалось к преступлению, но теперь Изабелле страстно хотелось выбросить их все из окна в заросший сорняками сад. Однако для этого потребовалось бы опять напрягать запястья и ослабевшие пальцы. Она знала, что скоро угаснет — выронит книгу из дряхлых рук и умрет, так и не дочитав двенадцать романов Поуэлла из цикла «Танец под музыку времени». Поуэлл написал чересчур много, отнял у нее целую пропасть времени, за это она и наказала его, изрисовав «Ресторан Казановы» кривыми росчерками, будто иероглифами. Куда ей хотелось бы вернуться? На озеро Джордж? Неужели в конце жизни ее манят все те же волны? Их плеск и биение о широкие доски лодки? Поцелуй за несколько минут до удара веслом?

У нее нет больше сил. Она чувствовала себя никчемной развалиной. Неудивительно, что ее увлекали дома из бурого песчаника — безнадежные калеки, беспорядочно обживаемые людьми, которые не способны осуществить задуманное ею. К примеру, тот чернокожий певец, что поселился в соседнем доме. Какой от него мог быть толк? У этого человека водились деньги, но он выглядел так, будто все время пребывает под кайфом. Его сын-мулат в одежде бойскаута каждый день выходил на поросший сорняками задний двор, смотрел на Изабеллу, сидящую у окна, и отдавал ей честь, словно командиру. Дин-стрит выбрасывала гнилые споры, и Изабелла не могла знать, что из них вырастет. Пасифик заселяли гомосексуалисты; в доме с террасой на Хойт-стрит обосновалась кучка наивных коммунистов, расклеивавших на фонарных столбах афиши шоу, посвященного Красному Китаю, или объявления с призывом жертвовать деньги для нелегальных эмигрантов. Изабелла помогала деньгами только богеме. «Скоро у них не станет придирчивой Изабеллы Вендль». А вообще-то они и понятия не имели, что это она собрала их всех на Дин-стрит.

Они направлялись к «Пинтчик» на Флэтбуш-авеню у Берген-стрит — комплексу магазинчиков, где торговали краской, мебелью, скобяными и прочими товарами домашнего обихода. Когда-то в прошлом эти магазинчики, вероятно, располагались в одном помещении за общей витриной, теперь же занимали первые этажи в домах целого квартала. Все они были выкрашены в желтый цвет, как школьный автобус, слово «Пинтчик» выведено красным. Реклама длиной во всю улицу, жилые дома в клоунском гриме. Какая-то особенная атмосфера «Пинтчик», его явно преклонный возраст неизменно угнетали Дилана. Но здесь чувствовалось, что далеко не весь Бруклин настойчиво пытается выдать себя за что-то иное, не весь пребывает в напряжении и тревоге, тыча в Манхэттен пальцем, как Дин-стрит, Берген, Пасифик. Какая-то часть Бруклина была вполне довольна собой — грязной и оживленной. «Пинтчик» если что-то и демонстрировал, то лишь свое сомнительное происхождение. Он был берлогой, кишащей жильцами, а продавцы, торговавшие здесь запыленными кольцами для занавесок душевой и стеклянными дверными ручками, — кроликами, вроде Баггза Банни или Мартовского Зайца, которые засели за своими кассами, обклеенными вырезками из газет, как в норах, и забавлялись или раздражались, когда в их мирке появлялись клиенты. «Пинтчик» был белым Бруклином; Изабелла Вендль не имела о нем ни малейшего представления.