Даниэль Кельман - Магия Берхольма

Но все это было безразлично, это было бесконечно неважно. Едва восстановив остатки моего прошлого, я повернулся к окну, к холодному и очень далекому стеклу, отделявшему меня от все еще незнакомого города. Оно не разбилось. Ни трещины, ни даже крошечной царапины, хотя я несколько раз, даже вслух, приказал ему разбиться. Стакан на столе, аппараты, лампа на потолке сохраняли безучастное спокойствие; им не было до меня дела. Я не сумел проникнуть в загадочные мысли врачей и медицинских сестер, и никто из них не выполнил моих безмолвных, тайных указаний. Что бы это ни было, оно прошло. И больше не вернется.

Если я вообще это испытал. Я никогда этого не узнаю. Вельрот раздобыл для меня план города: в нем значились восемьдесят семь небольших, маленьких и крошечных скверов. И даже если бы я нашел тот самый, заставил бы я себя туда пойти? Клянусь тебе, не знаю, что внушило бы мне больший страх: черное пятно копоти или зеленеющий, благополучный, ничего не подозревающий куст.

Да неважно, что это было – вымысел или правда, волшебство или безумие (но к чему различать!), – оно ушло навсегда. И все было бы хорошо, если бы не… Как бы получше выразиться? Если бы вещи, многочисленные и неподвижные предметы вокруг меня, существование которых больше не зависело от моей воли, удручающим образом не утратили какую-то долю интенсивности, реальности. Как будто со всего, что меня окружало, сошла краска. Ну да, могла бы ты на это возразить – и такие ответы тебе хорошо удавались, – это же больница, там все всегда белое или серое, но уж никак не цветное. Еще один вариант твоего ответа: есть переживания, после которых нельзя просто вернуться, как с воскресной прогулки. Все оставалось таким же, как прежде, и это было ужасно. Ведь все это было притворством. Никогда ничего не будет как прежде.

Медленно, но неуклонно я выздоравливал. И даже в этом было что-то неприятное, более того, неуместное. Исключительно мерзкая, самодовольная, бесконечная, недремлющая деловитость нашего тела. Это попахивающее потом усердие карьериста; им волей-неволей восхищаются, но в нем есть что-то отталкивающее. Ему отдают должное, но неохотно, полуотвернувшись.

Итак, я выздоравливал. Мне разрешили вставать и на трех ногах (одна моя собственная, два костыля) ковылять по металлическим коридорам больницы. С моей руки сняли белую скорлупу, и надо же, кости срослись, я мог осязать, владеть пальцами, держать в руке предметы. Исчезли брыжи; я снова мог пошевелить головой и даже использовать ее по назначению. А потом избавили меня от тяжелого неснимаемого сапога. Панцирь, в который меня заковала наука, распался. Я снова был свободен.

– Важнее всего, – напомнил Вельрот, – продолжить турне. И как можно скорее!

– Так ли это важно? – спросил я. Мне пришлось какое-то время подумать, чтобы догадаться, что он имеет в виду.

– Очень важно, – сказал он, – чрезвычайно важно! Мы должны показать всем, что мы еще существуем.

Ну хорошо. Поэтому я вышел из больницы и, не отдыхая, без промедления отправился в маленький туманный городок, где меня уже ждали. Трое моих бледных, хранивших инкогнито ассистентов – в больнице они меня не навещали, я им не позволил – снова присоединились ко мне, работа продолжалась. Мы ехали на поезде. Я сидел у окна и смотрел, как мимо проплывают светящиеся, украшенные руинами холмы – они готовы угодить всем и каждому; в такой красоте есть что-то безвольное, – и думал, почему ты не отвечаешь на мои письма. А равнина вздымалась волнами. Солнце взбиралось к зениту, несколько облаков бессильно теснились на горизонте.

Вечером следующего дня состоялось мое выступление. Зрители аплодировали и были в восторге, конечно. Они всегда были и будут в восторге, важно другое.

Все удалось, только однажды один из моих помощников (кажется, Пауль) допустил маленькую досадную ошибку. Никто ничего не заметил, кроме меня. Да и меня это почти не задело. Но как раз то, что мне это было едва ли не безразлично, меня встревожило. После представления я немного покричал на него, но в сущности больше из чувства долга. Что-то явно было не так…

На следующий день повторился поезд. Снова холмы и деревья, снова бесконечная убаюкивающая игра проводов и опор. А на земле разматывались рельсы, разветвлялись и соединялись, и так проходил километр за километром. Почему я не радовался предстоящему выступлению? Почему все было мне безразлично? И что с тобой: у тебя изменился номер телефона или тебя просто не застать дома? Ты и в самом деле исчезла, так же неожиданно и необъяснимо, как появилась из пустоты?… Я знал одно: я больше невластен вызвать тебя из небытия. Маг ли я еще по-прежнему? Был ли я вообще когда-нибудь магом – вот разве что в те несколько часов одной короткой, озаренной безумием ночи?