Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву

– Ты кормишь меня голубцами и котлетами из кооперативной кошатины! В винопитии я ограничен трусливыми мещанскими рамками, будто я бухгалтер какой – глупая мечта всех нынешних «юбочек из плюша»! Ты отвадила всех моих учеников и сподвижников! Экспедиции свои в недра города я вынужден совершать конспиративно от тебя – вот! Признаюсь, мадам! Конспиративно! И оставлять при этом магазин с бесценными изданиями на проходимцев, нечистых на руку! На паразитов! На всяких Мотичек-шмотичек! Сколько потерь! Сколько беспокойства, сколько нудной комариной суеты… Жить нельзя! Я… я удавлю тебя твоими мерзкими колготками! Во-о-он!!! Во-о-он!!! …Вино есть в этом доме?

– Но, Валя…

Когда Валентин обвинял Ирину Владимировну в том, что она отвадила его учеников, он кривил душою, поскольку «ученики» один за другим исчезали сами по себе, взрослея и остепеняясь. Кроме того, ведь одно дело обнаруживать древние скелеты, а другое дело – современные трупы или их отдельные части, которые все гуще стали попадаться в московских подземельях и отнюдь не были нетленными – смердели невыразимо. Когда же Валентин сокрушался, что ради своих подземных экспедиций, предпринимаемых по-прежнему самоотверженно и регулярно, ему приходится оставлять магазин на «всяких Мотичек-шмоти-чек», он привирал ради пущего драматизма, а также чтобы еще больше пожалеть самого себя и оправдать вожделенную выпивку жизненными тяготами и неизбывной нервотрепкой.

На самом деле «Мотички-шмотички» (в девяноста девяти процентах случаев в лице книголюба Матвея Ионовича Фиолетова) случались весьма и весьма редко, уж когда совсем край и солнечный день лют, обилен и несвоевремен, как любовь Ирины Владимировны. «Мотички» случались редко, потому что доверия к ним не было ни на полушку, ни на грош. Бессовестно оберут, растащат самое ценное и лавку сожгут, чтобы сокрыть покражу. Ревизовать магазин после пребывания в нем «Мотичек-шмотичек» – казнь египетская и смертная мука, а в результате – приступ паранойи средней тяжести с трясением рук и жаждой крови.

Поэтому чаще (магазинчик у Валентина работал через два дня на третий в связи с его походами) Валентин вывешивал табличку «Учет», или «Санитарный день», или «Закрыто по техническим причинам» и запирал в лавке вновь появившуюся Ритусю, которую своей директорской волей оформил приходящей уборщицей. Ритусю редковолосенькую, с пожелтевшими зубами, худющую, мрачную, подавленную, растленную, пришибленную и уже не совсем в разуме от своего ядовитого курева. Ритусю, собачья судьба которой предполагала постылую верность и служение до гроба единственному, но совсем не лучшему из хозяев. Предполагала, и все тут, хоть убейся.

Что до Ритуси, то дома она врала, мол, торгует где-то на окраине видеокассетами и аляпистой турецкой и сирийской дешевкой, привозимой разъездными торговцами, новоявленными коробейниками, офенями, которых почти сразу же стали называть по-новому – «челноками». Поначалу-то Ритуся и вправду пыталась торговать, и вовсе не из нужды (Елена Львовна предпочла бы, чтобы она продолжила образование, и не отказывала ей в заботе), а из глупого гонору. Но Ритусю, неприглядную, заносчивую, злоязыкую и безалаберную в отношении денег и гнилого (правду сказать) турецкого барахла, очень скоро выставили с треском. И она явилась в лавку к Валентину, потому что лучшего для себя не видела. Явилась тенью соединившего их подземелья.

– О! Рад тебя видеть, – только и сказал он.

– И я тебя, Книжник, – задушенно прошелестела Ритуся, пряча ревнивые желтые глаза.

Валентин взял ее уборщицей. Номинально, разумеется, понимая, что уж чего-чего, а уборки-то от этой девушки не дождешься. Не то создание. Уборку он и сам производил вполне успешно, разгоняя пыль по углам примерно раз в месяц летом, а зимою несколько чаще, где-то раз в неделю, развозил ощипанной и едва живой шваброй нанесенную нечастыми посетителями слякоть, когда предчувствовал появление в его обители приходящей бухгалтерши, существа по-кошачьи брезгливого. Если бы не бухгалтерша, от которой Валентин находился в некоторой зависимости, можно было бы и не утруждаться столь часто.

С уборкой-то все понятно. Но вот с любовью, на которую, разумел Московцев, рассчитывала девочка Ритуся… Но вот с любовью, и прежде довольно чахлой, теперь как-то совсем разладилось, не получалось любви на пропылившемся и запятнанном диване в служебном помещении магазина. Одно пыхтение и трусливый хладный пот. И Ритусина всепонимающая сутулость – острые позвонки вдоль голой спины от несчастной низко склоненной шеи до озябшего, в синих гусиных пупырышках, копчика. Стыдоба. Стыдобушка.