Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву

– Ты ни капли не постарела, мама, – отвечал Юра и нисколько не лицемерил. Он был рад встрече, рад, как и сам не ожидал.

– Дело не в том, что мы стареем, Юрочка. Дело в том, что мы – я, папа, бабушка – меняемся. Меняемся в твоих глазах, потому что, взрослея, меняешься ты сам и твой взгляд на жизнь, твоя оценка окружающих. Но чем короче разлука, тем привычнее мы друг другу, и я не хочу, чтобы ты отвык, чтобы ты стал относиться ко мне… критичнее. Матери, представь, эгоистичны по-своему.

– Мама, не философствуй, пожалуйста, – улыбался Юра, – а то ты становишься похожа на Михаила Муратовича.

– Неужели милейший Микуша стал тебя раздражать? Что за ирония, Юра? – лукаво усмехалась Ирина Владимировна.

– Никакой иронии и никакого раздражения, мама. Мы в прекрасных отношениях, вот только…

– Вот только?..

– Вот только лучше бы ему книжку написать, все бы и читали. В свободное время читали. Ведь и погулять хочется, и в кино сходить, а не только слушать Михаила Муратовича.

– Погулять и в кино сходить не с Юленькой ли? Наверное, выросла и похорошела, а такая была голенастая чертовочка!

– Выросла и похорошела, но по-прежнему чертовочка. Танцует диско, это такой модный танцевальный стиль. Светомузыка, лазеры… Очень динамично. Тебе бы понравилось. И почему бы мне не сходить с ней в кино?!

– Юрка! Тебя не узнать! Ты и говорить стал совсем по-другому! – восхищалась Ирина Владимировна. – Совсем избавился от нашего ленивого протяжного акцента и неряшливой, непредсказуемой интонации в конце фразы. Чистая московская речь. И немножко огрызаешься, а? А как же Людмила?

– А что – Людмила? – слегка пожал плечами Юра, вильнул взглядом, но ухитрился почти не покраснеть.

– Ничего, просто я тебя немножко поддразниваю. Все в порядке вещей, и мальчики есть мальчики. «Первая любовь – последняя игрушка». Не знаю, есть ли девушка, не записавшая себе в альбом этот ужасный афоризм. В мое время таких девушек, кажется, не было. А Людмилу ты увидишь среди сегодняшних гостей. Она, между прочим, поступила в тетеринский педагогический институт на иняз. Всегда хорошо училась. Не забудь хотя бы поздравить девушку.

– Она тоже выросла и похорошела? – съехидничал Юра в попытке скрыть неловкость. Он и сам не знал, хочет ли видеть школьную подружку, хочет ли, чтобы она видела его.

– Не скажу, что нет, но слишком ярко красит волосы, просто пламя бушующее! А ты не ершись, не ершись, коварный изменник.

Юру и Людмилу, самых молодых за столом, посадили рядом, и Юре поневоле пришлось ухаживать за Людмилой, втягивать в разговор ее, смущенную, ищущую спасения в книжной гордости и в замученных, замусоленных, спотыкающихся чужих словах. А Юра и сам не замечал, насколько стал учен манерам, насколько раскованно и ловко ведет беседу, насколько легко ему, начинающему дипломату, удается скрывать свое собственное смущение.

Но из графинчика мутноватого стекла в стаканы Людмилы и Юры лилось домашнее вишневое вино, щеки их пламенели от крепковатой наливки и сухого жара августовского вечера, и сердца тонули и захлебывались в оттаявшей памяти…

Быстро темнело, и закат оплывал, отступал к горизонту, но, поскольку праздник удался и никому не хотелось расходиться, зажгли пропылившиеся в сарае фонари и керосиновые лампы, долили стаканы, и бабушка Нина затянула непременную на посиделках песню про пароход и соблазнителя капитана. Песню подхватили, и вслед удаляющимся рука об руку в сторону речки Генераловки Юре и Людмиле доносилось знакомое и навязшее в зубах с раннего детства:

– «Ой-ей-ей, в глазах туман, кружится голова-а-а!..» – тихо-тихо и очень фальшиво, не своим писклявым голосом напела Людмила и теснее прижалась к Юриному плечу. – Давай приляжем, Юрка. Голова, правда, что-то кружится. Трава сухая, земля горячая. Цикады поют тревожно. Есть у вас в Москве цикады?

– Ни одной, – хрипло, не узнавая собственного голоса, ответил Юра. – То есть… Не знаю я, Людка…

– А и ну их. Пропади они. Надоели, нечисть. Слышишь, как пахнет трава? – шептала Людмила.

Сладость высушенных летним солнцем диких злаков и полынная горечь. Но Юра чувствовал лишь запах вишневого вина и Людмилиных волос, умащенных каким-то приворотным зельем из богатого тетеринского универмага, и действовало это зелье почище иных парижских парфюмерных изысков, отшибало разум, заставляло вытворять бог знает что. И свершилось невероятное, непозволительное, наказуемое, болезненное и прекрасное. Божественное.