Альберт Лиханов - Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

Однако же вот какая странность давно уже замечена мною — да разве одним мною? Чем благополучнее жизнь человека, семьи или некоего сообщества — группы семей, а там, глядишь, какой-нибудь лаборатории, института, целого селения, — где окромя крепких зарплат еще приличествующие премии или помимо мощного, высокоурожайного огорода, взвивающего под облака возможности потребительских амбиций, еще присутствует законная материальная обеспеченность, — словом, чем сытнее, чем слаще жизнь, тем неохотнее желают люди знать о бедах, существующих неподалеку, тем неохотнее открывают они глаза при виде их, тем радостнее затыкают уши, слыша предложение — соучаствовать.

Сытость склонна к душевной близорукости и нравственной глухоте; она сама выбирает эти изъяны, словно зонтом прикрывается ими от напастей, свято веруя, что этаким манером спасется сама: какое дело ей до других, скорей бы самой достичь желанного идеала.

Но каков идеал сытости? Сзерхсытость? Обжорство? Десять пар импортных сапог? Пять дубленок? Три дачи?

В том-то и дело, что даже по природе своей сытость конечна и у нее есть предел: достиг человек всех вещных благ — а что дальше? — и вот он озирается окрест: богатый, но недовольный, потому что пустой. И потому что забыл однажды простую, отвергнутую когда-то истину, показавшуюся ветхозаветной в час самоублажения. А истина эта такая: лишь отдавая, становишься богаче. И вовсе не об имуществе здесь речь. Нет, не об идеале скромной бедности говорю я.

А только о том, что уродлива душа, выбившая позвонки в своем становом хребте.

Душа эта — ниже ростом.

Уточню, чтоб быть правильно понятым: я не против сытости, особливо в нашем исстрадавшемся на войнах народе. Я против людской слепоты и глухоты, которую, увы, рождает сытость. Я за высокое незабывание беды, которая живет неподалеку.

За сочувствие и сострадание, особенно ежели речь — о малых сих.

Но к чему эта преамбула?

А к тому, что принято постановление Центрального Комитета КПСС и Совета Министров страны, посвященное детям-сиротам и детям, «оставшимся без попечения родителей».

Документ этот рождает в душе моей ликование — своими, скажу так, человечными достоинствами — добросердечием, родительской внимательностью к мельчайшим подробностям воспитания и быта в Доме ребенка, в детском доме, в интернате для сирот и детей «оставшихся», заботливостью о судьбе каждого, кто там растет, и о том, как именно растет, педагогической озабоченностью тем, как сложится взрослая судьба человека, в детстве, увы, обделенного отцовской и материнской лаской, такой озабоченностью, чтобы «оставшийся» — не остался…

Да простится мне это нестрогое сравнение, но никак не выходит из головы мысль о том, что ребятишки эти — а их не одна сотня тысяч! — в тяжкие их дни обрели свое место под крылом могучей и доброй птицы, под крылом Отечества нашего и его негромкоголосой доброты.

Да и то! Ведь по жизни мы знаем: чем глубже чувствует человек, тем реже клянется он в любви и верности, однако же истинно подлинным чувством осветляет жизнь тех, кого любит, кому служит, кого лелеет. Нет, не остается голодным, сирым, никому не нужным у нас ребенок, опаленный бедой, есть ему куда отступить, коли невмоготу, — под теплую сень государственной длани.

Выспренне звучит? Ничуть!

Государство — это мы. Не всуе и мудро сказанная однажды истина эта особенно ясна, будучи приложена к бытовым постепенностям детских судеб; ведь на пороге Дома ребенка, детского дома их встретят живые ладони живой и конкретной тети Паши или тети Глаши, которая и приголубит, и всплакнет, и вынет из глубины сердца своего ласковые, давно не слышанные, материнские слова, и умоет, и переоденет, и накормит с ложечки, если мал и немощен, а ведь если вдуматься-то, руки ее — это и есть руки Отечества, руки государства.

Именем страны уполномоченные добрые тетеньки разных имен и отчеств в разнообразных весях и городах обихаживают тех, кому нужней всего не новая одежда — хотя и она ох как нужна! — не кусок булки, но тепло ее ладони — всего-то! — тепло сердца.

За многие годы ходьбы по печальным этим домам немало возникло у меня добрых и откровенных знакомств. Так вот минувшим летом я зашел навестить Галину Ивановну Костину, педагога Дома ребенка в родном моем городе Кирове, и, как обычно, двинулись мы в обход групп и комнат, и всякий раз, открывая дверь, обрывалось, сбивалось с хода мое сердце, потому как малышня, быстро оглядев незнакомого человека, помолчав мгновение, точно набрав воздуху в свои птичьи грудки или же осмыслив что-то неведомое, что-то свое, — то громко, то тихо, то хрипло, то звонко, но непременно вразнобой кричала, низвергая ниц взрослую душу: «Папа!»