Ярмолинец Вадим - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

От этих мыслей я испытывал настоящее удушье, хотелось выговориться, выпустить их наружу. Мне нужен был собеседник, который бы понял меня, выслушал и помог разобраться в самом себе. Я позвонил Наташе, но Надежда Григорьевна сказала, что она ушла с Леной в кино. Я пошел к Кащею. Он был не в настроении, поморщился, увидев у меня бутылку, похлопав себя по боку, сказал, что шалит печень.

– Послушайте, Константин Константинович, – оборвал я его не очень вежливо, – я, кажется, принял одно важное решение. Если я не сообщу о нем вам, кому угодно, я боюсь, что передумаю.

– Сжигаем мосты?

Брови его поднялись, взгляд ожил.

– Именно. Хочу завтра написать заявление об увольнении с работы.

– Вот как?! Ну, заходите. Только давайте без бутылки. И потом – дело серьезное, лучше, наверное, на трезвую голову, нет?

Я начал с поездки в новый поселок. Говорил так, как хотел бы написать обо всем. О жуткой грязи, о молодой бабе в неуютном доме, о пьянке с шефами, выдаче сыра, церкви, фамильном склепе, капкане, партизанах, внезапно умершей учительнице Капитоновой, о том отвратительно-оптимистичном репортаже, который написал и который станет моей последней публикцией и, наконец, о решении искать другую работу.

– Такие дела, – закончил я.

– Очень здравое решение, Митя, – сказал Кащей. – Ложь, как зловредный микроб. Она разъедает. Все мы в той или иной степени лжем, себе, другим, но у вас такая работа, где врать надо ежеминутно. Это может стать второй натурой.

– Уже почти стало, – согласился я.

– Вы не обращали внимания, какие хмурые лица у наших начальников, вообще у многих людей? – продолжал он. – Это не от забот о куске хлеба. Жить бедно можно. К бедности привыкаешь. Нет, народ, сам того не осознавая, находится в страшном унынии, причиной которого является постоянная ложь. Мы лучше всех, мы самые передовые, мы самые культурные, а на самом деле живем в полном дерьме и прекрасно об этом знаем. В общем, вы хорошо поступили. За работу не переживайте. Где-нибудь устроитесь.

– Я не переживаю, просто состояние непривычное. Не знаешь, что завтра будет: на что жить, где жить.

– За это не переживайте, без куска хлеба вы не останетесь, и за комнату вам будет чем платить. Тут важно другое.

– Что же?

– Не обозлиться, как Володя. Надо оставлять себе какое-то место для жизни, для любимых занятий, для любви, для семьи. Масса людей, Митя, живут только после работы, чем-то занимаются.

– Собирают усилители.

– Да, собирают усилители, пишут книги. Вы, например, владеете пером, а решили, что вашим пером владеют они. А они ничем не владеют. Вот вы видели этот колхоз, вы слышали, как из гроба героя сделали свиное корыто или телегу. Так и напишите об этом. Пишите, как писали Булгаков или Платонов – для себя. Только без злобы, потому что когда остается одна злоба, когда все становится невыносимым, выход только один. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Догадываюсь.

– Вот на вас эта грязь такое впечатление произвела, а для тамошних людей это не грязь, а земля, на которой они живут. Просто после дождя она приобретает такую консистенцию. Вы привыкли по асфальту ходить, а им и без асфальта хорошо. Тут и советская власть ни при чем. Там так было спокон веку. Или эта несчастная тетка. Вы, наверное, думаете, что она хочет садок вышнэвый коло хаты и все такое. А она может, отродясь этого садка не видела. Может, она еще хуже жила? Когда-то слышали про голодомор?

– Да, голод в связи с коллективизацией.

– Совершенно верно. 10 миллионов по оценке Самого. А до этого – гражданская война. Это еще миллионов десять-пятнадцать. Продразверстки, раскулачивание, ссылки, чистки. Там от тех крестьян, которые садок вышнэвый имели, уже и памяти не осталось. Так, живет всякая переводня. Эта баба, может, вас испугалась с непривычки, а за дом благодарна. Напрасно вы все-таки с ней не поговорили. Может, она еще бы вас дураком посчитала с вашей жалостью.

О том же мне говорил старший Охотников. У меня вдруг возникло ощущение, что Кащей хочет меня отговорить от увольнения. Конечно, если можно нормально жить после работы, то можно жить и после моей работы в газете. С девяти до пяти врем и выполняем самые гадкие поручения начальства, а после пяти живем не по лжи.

– Знаете, Константин Константинович, – сказал я, – может быть, вы и правы. А я – нет. Просто я не хочу в этом больше участвовать. Я больше не хочу иметь к этому никакого отношения. Понимаете?

– Очень хорошо понимаю! И поэтому напоминаю – можно уехать. И если вы не хотите заниматься грязной работой здесь, то это шикарная возможность найти себя на каком-то новом поприще там. Может быть, на том же журналистском. Там есть великолепная иммигрантская пресса. В Париже – “Русская мысль”, в Нью-Йорке – “Новое русское слово”. Не слышали? В самом крайнем случае пойдете в грузчики. Можете не сомневаться, что тамошние грузчики живут не хуже наших. К тому же вы и английский знаете.