Нагаи Кафу - СОПЕРНИЦЫ

— Ну, сначала лучше спросить гостей… Хозяйке заведения тоже опыта было не занимать, попыхивая трубочкой, она не допускающим сомнений тоном заявила:

— Не на всю ночь, он никогда не остается ночевать.

Комаё оказалась в ловушке — надо было что-то ответить. Разумеется, поскольку речь шла о Ёсиоке, которого она знала издавна, у нее не было причин отказываться. Коль скоро это был господин Ёсиока, Комаё совершенно не испытывала неловкости. Беспокоило её только то, что, согласившись на близкие отношения с мужчиной в первый же вечер после долгой разлуки с ним, она слишком низко падет в глазах людей из чайного дома. Комаё чувствовала себя так, будто бы она все еще молоденькая девчонка и по-прежнему целиком зависит от других.

По правде говоря, до этого момента Комаё не задумывалась о том, какого рода намерения были у Ёсиоки. Но если уж, случайно встретившись с ней в театре после стольких лет, господин Ёсиока отнесся к ней с теплотой и так любезно пригласил в чайный дом, то разве не мог бы он — ведь он знал Комаё не первый день — не посвящать в свои планы хозяйку, а прямо ей, с глазу на глаз, подать какой-то знак, как-то намекнуть? «Насколько мне было бы проще сохранить лицо!» — думала Комаё, и понемногу её охватывала досада.

— Ну что же, хозяюшка, когда время истечет, позвольте мне откланяться, — сухо произнесла она и поднялась обратно в гостиную на втором этаже.

Яркий электрический светильник озарял лишь грязные тарелки и рюмки на низком столике палисандрового дерева — ни Ёсиоки, ни Эды нигде не было видно. Они, должно быть, вышли в туалетную комнату, решила Комаё. Сама не зная почему, она вдруг остро ощутила свое одиночество, и это чувство удивило и напугало её, почти что привело в отчаяние. Она уселась под светильником, и весь её вид говорил: «Оставить бы все это!» Потом наконец руки Комаё по привычке нащупали за поясом оби маленькое зеркальце, она пригладила волосы на висках и, протирая лицо напудренной салфеткой, в прострации устремила взгляд на зеркальную поверхность, невольно отдавшись привычным мыслям, которые изо дня в день отзывались болью в сердце.

То не были терзания страстной любви. Хотя, вероятно, более глубокие размышления показали бы, что и любовь тоже явилась причиной её мук, сама Комаё твердо верила, что её страдания не столь легкомысленного сорта. То, что повергало Комаё в тяжкие думы, касалось её собственного будущего. В этом году ей исполнилось двадцать шесть, и раз так, то дальше с каждым годом её возраст будет все более явным. Если о будущем не позаботиться теперь… Эти мысли несли с собой тревогу и безотчетный страх. В четырнадцать лет она поступила учиться на гейшу, в шестнадцать её объявили «разливающей сакэ», то есть «новенькой», а в канун двадцатилетия её выкупили. Когда ей было двадцать два года, патрон увез её в далекую провинцию Акита, а через три года он умер, и Комаё осталась одна. До этого дня она жила, не зная ничего о мире, о людских сердцах, не понимая глубоко даже самое себя. Если бы она захотела, то могла бы, наверное, и дальше жить в Акита, в семье своего мужа, даже после его смерти. Но для этого ей пришлось бы смириться с отказом от своей собственной жизни, причем вдвое более решительным, чем если бы она стала монахиней. Даже если она и смогла бы провести остаток дней в семье провинциальных богачей, совсем одна среди людей во всем ей чуждых, не такое это было место, чтобы городская женщина когда-нибудь наконец свыклась с ним. Когда к Комаё стали приходить мысли о том, что лучше уж смерть, чем такая жизнь, она больше не раздумывала и сбежала в Токио.

Как только она вышла из поезда на вокзале Уэно, тут же оказалась перед проблемой — где бы преклонить голову? С родными связь была оборвана много лет назад, и, кроме дома в Симбаси, в котором она поселилась, когда поступила ученицей к гейшам, в целом Токио не было для неё приюта на случай крайней нужды. Впервые со дня своего появления на свет Комаё всей душой ощутила печаль и тоску женского одиночества, и глубоко-глубоко в её душе утвердилось чувство, что отныне её путь всегда будет одинок — и в жизни, и в смерти. Если теперь она явится в дом, где когда-то жила в качестве воспитанницы и ученицы, то, разумеется, получит там и кров, и поддержку на будущее. Но из-за упрямой женской гордости Комаё досадно было показаться в своем отчаянном положении там, откуда она семь лет назад ушла с таким блеском. Она бы скорее умерла, чем пошла в тот дом… — необъяснима женская логика!