Нагаи Кафу - СОПЕРНИЦЫ

— Оказывается, есть, что надеть после ванны! — с воодушевлением воскликнула Комаё.

Глядя на неё, всякий посочувствовал бы женской тревоге о предмете гордости, драгоценном исподнем, — как бы оно не пропиталось потом!

— Вот видишь, весьма кстати… — На самом деле Ёсиока был уже в некоторой панике, опасаясь, что все эти хлопоты опять потребуют времени.

Комаё уже взялась за кончик крепового кушака нижнего кимоно, чтобы его размотать, и теперь она быстренько от него освободилась и сбросила свое длинное нижнее кимоно с узором «огонек-трава». Женщина стояла лицом к Ёсиоке в одной лишь набедренной повязке — под лампой её белая как снег кожа излучала сияние. Не помня себя, Ёсиока вцепился в руку Комаё, которую она протянула, нагнувшись за купальным халатом, и резко привлек женщину к себе.

— Да что с вами… — От неожиданности Комаё пошатнулась, и её округлое крепкое тело как нарочно опустилось точно на грудь мужчины, прямо в его объятия. Он сгреб и слегка придавил её, шепча в ухо:

— Комаё! Семь лет прошло…

— Больно слышать от вас только это! Что ж, кто я по сравнению с вами… — Женщина решила, что большего от него ожидать не приходится и, смущаясь своей неприкрытой наготы, поскорее смежила веки.

Оба не произнесли больше ни слова. Словно от крепкого вина, лицо мужчины горело, на руках и шее все ярче проступали вены. Женщина была в полузабытьи, её шея покоилась на локте мужчины, лицо было запрокинуто, и только непрестанно вздрагивал валик прически итёгаэси. Грудь её была обнажена, и, по мере того как женщину охватывало возбуждение, соски набухали и поднимались, а плотно сжатый рот сам собою нежно приоткрывался, так что из-за ряда красивых зубов показывался кончик языка, — чарующая картина, для которой едва ли подберешь слова.

Мужчина медленно приблизил свое лицо и осторожно коснулся её рта губами. До этого момента он был абсолютно неподвижен, хотя рука, которой он поддерживал голову женщины, онемела настолько, что ему хотелось убрать её. Теперь его губы блуждали от рта женщины к её соскам, мочкам ушей, сомкнутым векам, шее, поочередно осыпая поцелуями самые гладкие и нежные места безукоризненно мягкого тела.

С каждым поцелуем дыхание женщины становилось сбивчивее, и мужчина ощущал на своем плече теплое дуновение, исходящее из её приоткрытого рта и ноздрей. Наконец с томным вздохом она оттолкнулась ступней, чтобы повернуться на бок, и обвила мужчину руками, покоившимися до этих пор на татами. Горячее дыхание участилось, она застонала, и объятия её сомкнулись так крепко, словно в них были вложены все силы.

Со стуком упал гребень. Этот звук заставил Комаё приоткрыть глаза, и она наконец заметила, что в комнате светло.

— Что же вы! Лампа! Потушите же… — Голос её дрожал.

Страстные мужские поцелуи наполовину заглушили эти слова. Теперь уже женщину мучил не столько стыд наготы, сколько подступавшее удушье. Кажется, она умоляла его о пощаде. Ёсиока тихо выпустил её из рук и уложил на постель, прикрыв холщовым стеганым халатом, но лампу не погасил и теперь. Он намерен был до последней складочки рассмотреть и нагое тело, и лицо, и гримасы женщины, мечущейся в постели и обмирающей в ожидании, когда радость пронзит тело, — и все это благодаря его, Ёсиоки, мужскому могуществу. Он всегда желал видеть все воочию, наблюдать пристально и без спешки — будь то наиболее острые мгновения из его собственного чувственного опыта или же самые неестественные сцены на картинках мастеров эротического жанра.

Цветочный рынок на Гиндзе, всю ночь собиравший толпы народа, вчера уже кончился. [7] В центре Токио, в районе квартала Гиндза, в канун буддийского праздника возвращения на землю душ умерших (Бон) устраивали фруктовый и цветочный рынки. Цветочный рынок устраивали в ночь с 12 на 13 день седьмого лунного месяца. Сегодня, как только сгустились сумерки, из боковых улочек, где рядами тянулись дома гейш, стали слышны голоса уличных торговцев: «Конопляные черенки! Для приветных огней!» [8] Стебли конопли с ободранной кожурой использовали для ритуальных огней, зажигаемых в праздник Бон. Как раз в это же время — вероятно, что-то случилось — зазвенели колокольчики мальчишек-газетчиков, выбегавших из здания типографской конторы на центральной улице с криками: «Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!» Из раздвижных решетчатых дверей там и тут слышалось, как бьют кремнем по железу, высекая искру «на счастье» для гейш, отправляющихся в колясках рикш по гостиным и салонам. Вся эта сутолока летнего вечера в городском квартале начала озаряться холодным сиянием молодой луны и вечерней звезды.