Бледное, холодное утро, еще пропитанное запахом гари. Но туман рассеялся, призрачная кулиса была повержена, и взору открылся простор до самого горизонта. Куда ни глянь — одни развалины, никто даже помыслить не мог такого. И реки крови пролиты — здесь и повсюду. Ничего не оставалось другого, как начать сызнова, но никогда еще не было более трудного начала. Печь не топлена. В желудке пусто. Что-то зашевелилось в утренних сумерках: приземистый и кое-кто из его товарищей остались в живых. И вот он стоит в полосатой куртке с землисто-серым лицом, истощенный, изувеченный. Поглядел вокруг и принялся за работу. Вдруг глухой стук: в неясном свете высокий, с культей вместо ноги, приближался, ковыляя на костылях. Кое-кто из его приятелей тоже уцелел. Они снова стоят друг подле друга, стоят перед развалинами и снова вынуждены жить вместе в этой стране, которую никто из них сам себе не избирал. Неужели и сейчас начнут спорить?.. У сидящих в зале сердце сжалось от страха, ибо за чертой горизонта остался все тот же старый мир и, может, когда-нибудь опять засверкают зарницы… Если снова начнется путаница «с одной стороны и с другой стороны»… У сотен сидевших в зале людей при этой мысли перехватило дыхание… Что, если и сейчас не договорятся?.. Но в брызнувших лучах солнца руки их сомкнулись, вздох облегчения пронесся в зале. И старик Эберсбах, и Мюллер, и сотни других вскочили с мест. Аплодисменты потонули в восторженном, никем не предусмотренном пении: «Вышли мы все из народа…» А наверху, на балконе, Шнайдерайт уже не волновался, он был уверен, что его поняли.
В музыкальной комнате, рядом со сценой, Гундель надевала пальто. Второе отделение прошло с неменьшим успехом. Гундель с нетерпением ждала Шнайдерайта. Она смертельно устала, и теперь, когда возбуждение улеглось, на нее вновь навалились все неприятности последних дней. Шнайдерайт задержался в зале, где публика не торопилась расходиться. Хоть бы он поскорей пришел, думала Гундель. Когда он был рядом, тяжелое становилось легким, а на душе у нее было тяжело. Пусть даже сегодняшний вечер убедил многих, но того, кого ей хотелось убедить, не было в зале. Утром она узнала, что Хольт накануне исчез и с ним его жалкие пожитки; значит, он больше не вернется, он уехал навсегда.
Но когда Гундель вышла со Шнайдерайтом на улицу, в морозную ночь, грусти ее как не бывало. Метель окутала их. Возле Шнайдерайта она почувствовала себя уверенной и спокойной, и ей стало радостно и легко. Шнайдерайт строил планы на Новый год и на предстоящие праздники. Гундель на все соглашалась.
— Мы с тобой встречаемся только на собраниях да на репетициях, — сказал он. — А мне хотелось бы сказать тебе иной раз словечко и не на людях.
— А что это за словечко? — серьезно и мягко спросила Гундель, но с таким затаенным лукавством, что Шнайдерайт ничего не ответил, а только крепче прижал к себе ее локоть.
Его не смутила горящая в подворотне лампочка. В ее тусклом свете он видел лишь глаза Гундель. Он приподнял ее, как перышко; со вздохом облегчения она сжала его лицо в ладонях и поцеловала в губы, а Шнайдерайт на какой-то миг нежно, будто защищая, обнял ее и прижал к себе.
Хольт сидел в пустом зале деревенского трактира, разбитый, придавленный чувством безысходности. Над притолокой висел венок из хвои; близилось рождество. Хозяин, толстяк с красным лицом и усами, как у моржа, выпятив живот в кожаном переднике, стоял за стойкой, держа руку на кране пивного бочонка. Он пододвинул полную кружку на край стойки и, окинув Хольта хмурым взглядом, исчез за дверью. Пиво подала хозяйка. Озабоченно, почти жалостливо оглядела Хольта.
— Далеко до границы? — спросил Хольт.
— Уж вы, ради бога, здесь-то не переходите, — сказала она. — В лесу у русских военный лагерь, тут повсюду охрана.
Хольт спросил еще:
— Нет ли у вас чего-нибудь поесть?
Но хозяйка торопила:
— Вам надо скорей уходить, у нас каждый вечер проверка!
Хольт уплатил за пиво. Она спрятала деньги.
— Какая уж тут еда, самим есть нечего.
И тоже исчезла за дверью позади стойки.
Хольт отодвинул занавеску. Заснеженная деревенская улица была безлюдна. Он вышел через черный ход во двор. Сарай и конюшню соединяла невысокая стена. За ней видно было открытое поле и невдалеке лес. Удовлетворенный осмотром, он вернулся в дом.
Читать дальше