Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»

Впрочем, песни Ноэля Коуарда с реальностью, как правило, связаны мало, — Флэндж, раньше этого не знавший, быстро в этом убедился, — и если через семь лет выяснилось, что он не столько птичка в ветвях, сколько крот в норе, то виновата в этом была не столько его обитель, сколько Синди. Психоаналитик Флэнджа — тронутый и вечно пьяный мексиканец-нелегал по имени Джеронимо Диас, — разумеется, многое мог высказать по этому поводу. Раз в неделю Флэндж в течение пятидесяти минут выслушивал между порциями мартини громогласные рассуждения о своей матери. Тот факт, что за деньги, потраченные на эти сеансы, он мог купить любой автомобиль, породистого пса или одну из женщин на том отрезке Парк-авеню, который был виден из окна докторского офиса, волновал Флэнджа гораздо меньше, чем темное подозрение, что его каким-то образом надувают; возможно, это происходило из-за того, что он считал себя законным сыном своего поколения, и поскольку Фрейда это поколение впитало с молоком матери, Флэндж чувствовал, что ничего нового не узнаёт. Но иногда ночами, когда снег, который несло из Коннектикута через пролив, напоминанием хлестал в окно спальни, он ловил себя на том, что спал в позе зародыша; он заставал себя с поличным за кротоуподоблением, которое было не столько моделью поведения, сколько состоянием души, когда снежная буря не слышится вовсе, а храп жены представляется журчанием и капелью эмбриональной жидкости где-то за покровом одеяла, и даже тайный ритм пульса становится простым эхом стука сердца самого дома.

Джеронимо Диас был абсолютно безумен, но у него была милая и безобидная разновидность тихого помешательства, не соотносившаяся ни с одним из известных примеров сумасшествия, — Джеронимо невменяемо плавал в некой плазме иллюзий, глубоко убежденный, например, в том, что он Паганини, продавший душу дьяволу. В столе он держал бесценную скрипку Страдивари и, дабы доказать Флэнджу, что эта галлюцинация на самом деле реальна, пилил по струнам, извлекая жуткий сиплый скрежет, потом отшвыривал смычок и говорил: «Видишь? С тех пор как я заключил эту сделку — живой ноты не могу взять». И затем в течение всего сеанса читал себе вслух таблицы случайных чисел или списки бессмысленных слогов Эббингхауза, игнорируя все, что пытался рассказать ему Флэндж. Эти сеансы были невыносимы; контрапунктом к исповедям о неуклюжих юношеских сексуальных играх шли непрерывные «зап», «муг», «фад», «наф», «воб», и регулярно время от времени раздавалось звяканье и бульканье шейкера для мартини. Но Флэндж упорно приходил снова и снова; он понимал, что, раз уж обречен провести остаток дней в безжалостной реальности утробы именно этого дома и только с этой женой, ему нужна поддержка, а поддержкой ему служило ирреальное безумие Джеронимо. И кроме того, мартини шли бесплатно.

Помимо психоаналитика у Флэнджа была только одна отрада: море. Или пролив Лонг-Айленд, который временами достаточно приближался к образу шумной серой стихии, сохранившемуся у Флэнджа в памяти. В ранней юности он то ли где-то прочел, то ли от кого-то услышал, что море — это женщина, и метафора покорила его, в значительной степени сделав таким, каким он стал сейчас. Сначала она предопределила его трехлетнюю службу в качестве офицера связи на эсминце, который весь этот срок только и делал, что нес смертельно надоевшую всем, кроме Флэнджа, патрульно-пограничную службу, курсируя вверх-вниз, как песчинка в песочных часах, вдоль побережья Кореи. И она же, в конечном счете, заставила Флэнджа после демобилизации вытащить Синди из квартиры ее матери в Джексон Хайтс и найти дом у моря — вот эту большую, наполовину вросшую в землю халабуду на вершине скалы. Джеронимо довольно занудно растолковал ему, что поскольку вся жизнь зародилась из протоплазмы, которая сформировалась в морской воде, и поскольку затем формы жизни становились все более сложными, то морская вода выполняла функцию крови до тех пор, пока не появились кровяные шарики и масса прочего добавочного хлама, создавшего ту красную дрянь, которую мы имеем сейчас; а если это так, то, значит, море в буквальном смысле у нас в крови, и что еще более важно, море — в гораздо большей степени, чем земля, несмотря на популярность этого мотива — является истинным образом матери для всех нас. В этом месте Флэндж попытался вышибить своему психоаналитику мозги скрипкой Страдивари. «Но ты же сам сказал, что море — это женщина», — защищался Джеронимо, вспрыгивая на стол. «Chinga tu madre» [28] «Chinga tu madre»… — … твою мать ( исп. ). , — рычал разъяренный Флэндж. «Ага, — просиял Джеронимо, — вот об этом и речь».