Роберт Джирарди - Неправильный Дойл

– Нет, – сказал Дойл. – Нет, нет, нет, нет. Только тебя.

За этим последовало напряженное молчание, потом он услышал, теперь уже точно, как она всхлипывает.

– Я остановила развод, – наконец сказала она.

– Что? – Дойл до боли сжал трубку.

– Остановила развод, – повторила она. – Я не подписала бумаги.

– Почему?

– Не знаю.

Дойл ожидал большего, хотя внутренне понимал, что это была бы нечестная победа. Не дождавшись продолжения, он заговорил сам, чтобы заполнить тишину.

– Послушай меня, Фло, – сказал он. – Я вернулся домой, где все изменилось, стало другим, у меня некоторое время были неприятности, кое-какие серьезные неприятности, да, но сейчас все позади. Я восстановил площадку для гольфа, и сегодня состоялось большое открытие, и похоже, что она даже принесет кое-какие деньги, и я дома, я на самом деле дома, после двадцати лет скитаний. И я хочу, чтобы Пабло просто приехал, чтобы посмотреть, как здесь по-настоящему красиво. И может быть, очень осторожно, очень медленно, ты и я, мы сможем начать все сначала, или, по крайней мере, попытаемся. Что скажешь? Приезжайте осенью, в сентябре. Здесь чудесно осенью.

– Я никогда не выйду снова замуж, – сказала Фло. Она не слышала ни единого его слова. – Я подумываю о том, чтобы уйти в монастырь, оставить Пабло на воспитание папы и мамы и стать монахиней. Я уже разговаривала с матерью настоятельницей об этом. Возможно, это получится, – сказала она. – Но это сложно для замужней женщины с ребенком. В следующем месяце мне будет позволено переговорить с епископом, но я должна солгать ему и сказать, что ты часто насиловал меня против моей воли и что в глазах Бога этот брак не являлся браком, что ты заставлял меня оскорблять церковь и такое прочее.

– Ты серьезно?

– Может быть, – сказала Фло, всхлипывая.

– Но ведь они же не берут замужних женщин, не так ли?

– Может быть, и нет, – ответила Фло. Потом она сказала: – Теперь я должна идти, я устала. Я теперь плохо сплю.

– Можно позвонить тебе снова? – спросил Дойл, но она повесила трубку, а он так и остался стоять, голый, с трубкой в руке, разрываясь между отчаянием и надеждой.

Он впервые поговорил с женой за целый год. Он тяжело опустился на морозильник, слегка оглушенный разговором. Металл холодил его голый зад. Он думал о жене, думал о Пабло, о том, как привезет их обоих сюда, на «Пиратский остров». Он бы научил их играть в веселый гольф, есть крабов, ловить волну на доске во время прилива, который был напористым и бурным, не то что на Средиземноморье, в Малаге. И они бы увидели, как здесь прекрасно, когда на болотах расцветают темно-красные лобелии. Как красив огромный, лохматый, серый океан, накатывающийся и отступающий от берега, и поросшие травой дюны за поворотом, и забытые бухты, и необитаемые островки, выросшие из нанесенного на отмели песка, и королевская макрель, выпрыгивающая из воды на солнце, чтобы схватить приманку у борта «Вождя Похатана». Да, Фло придется долго убеждать, мягко, спокойно уговаривать, но он мог бы сделать это, он мог бы привезти их сюда, если не этой осенью, то следующей, и все стало бы хорошо.

В этих приятных размышлениях Тим Дойл вытащил из бельевого шкафа у лестницы легкое покрывало и завернулся в него, потом вышел на веранду, сел на качели и принялся смотреть, как луна погружается за горизонт и звезды тускнеют на небе. Он совершенно не думал о женщине, которая, уже беременная, лежала наверху в комнате его дяди, на дядиной кровати. Потом он провалился в сон, согретый приятным ощущением, что все долги заплачены и теперь надо ждать только хорошего. Но как только он уснул, где-то вдали загромыхало, и небо на западе раскололось от молний.

В мае 1846 года один из Дойлов – не важно, какой из многих потомков Финстера Дойла, – продал все, что имел, собрал семью и присоединился к великой миграции. За целое лето, наполненное пылью, нападениями индейцев и слухами о войне с Мексикой, фургоны проделали долгий путь от Сент-Луиса и Цинциннати на север, по зелено-золотым прериям, вдоль реки Платт и через ущелья, пока не добрались до Орегона.

Дойлы уехали из Вассатига с восемью детьми, четырьмя мальчиками и четырьмя девочками, младшему из которых было шесть месяцев, а старшему – пятнадцать лет. Обязанностью старших детей было присматривать за младшими, пока родители следили за быками и не спускали глаз с дороги. Младенец, светловолосый, голубоглазый мальчик по имени Бенджамин, названный в честь замечательного ученого и патриота, провел первую половину путешествия завернутым в старую муслиновую рубашку, качаясь в корзине, сплетенной из зеленого тростника, который собрали по берегу Чесапика, недалеко от покинутого дома. Корзину подвесили на металлический крюк за повозкой, и она качалась под неровное громыхание колес по изрезанной колеями дороге – прекрасная колыбель, да еще ясное синее небо вместо балдахина.