Борис Дышленко - СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ

– Да материалу одного сколько пошло! – возмутился Петров.

– Так ведь материал жилконторский?!..

– На свои покупал, – не сморгнув, ответил Петров.

– Пятерку задатку я вам давал, – напомнил посетитель.

– Давал-давал, не спорю.

Петров проводил посетителя и с удовольствием похрустел десяткой.

Стриженая ткнула пальцем в глаз, провела по гладкой поверхности:

– Это что, абстракционизм?

– Это Боган.

– Что?

– Боган, художник. Написал и подарил.

– А чего, абстракционизм?

– Вам не понятно? – испугалась бледная девочка.

– Почему непонятно? Понятно: выражается динамика века.

Ткнула пальцем.

– Чего они? Контачат?

Тербенев, посмотрев на композитора, зевнул и сказал:

– Неплохо бы долбануть.

Гудзеватый положил в рот кусочек халвы.

"И не забыть рассказать ей про Пушкина – это сближает".

Петров похрустел в кармане десяткой, толкнул дверь и вошел в гастроном.

Боган, дернув ушами, свалился со стула. Встал, потер поясницу. Взобрался на стул.

– Сухов-Переросток ненаучен, – сказал Боган и снова упал. Потер поясницу.

– Сухов-Переросток ненаучен.

И снова упал.

– Нет, ненаучен.

Упал.

– Пушкин на стуле сидеть не умел, – соврал Гудзеватый.

Дама не верила.

– Да-да! Это Хармс говорит. Немецкий писатель.

Что-то в уме сосчитал и добавил:

– Западногерманский.

– Это необходимо обществу, – сказал участковый Бибиков и погладил плешь. – Это наш с тобой долг охранять общество от пьяниц, дебоширов и тунеядцев.

– Да ты же сам говоришь: не пьет, не хулиганит, живет морально. Картинки свои рисует? Ну и пусть их рисует. Может, новый Шишкин будет.

– Не будет. Нам о нем все известно: он институт бросил и с тех пор поработает – уволится, поработает – уйдет. Из-за этих шишкиных скоро материальные блага производить некому будет. Ха! Шишкин. А мне по моему участку тунеядцы не нужны. Да что я тебя уговариваю? – рассердился Бибиков. – Я свое дело сделал, а по району за тунеядцев ты отвечаешь. Я тебе дело передал? Передал. А дальше – как хочешь. Я тебе приказывать не могу. Но учти, товарищ дорогой: с тебя спросят – не с меня.

– Да я что? – заробел старший лейтенант. – Я-то, конечно, свое дело сделаю. Только зря ты. Может, он еще трудоустроится. Может, места по специальности не нашел. Жалко все-таки парня.

– Он злостный, – твердо ответил Бибиков, – он подписку дать отказался. Значит, трудоустраиваться не собирается. А раз не собирается, значит, злостный. Ты понимаешь, что такое тунеядец? Тунеядец – это нарушитель закона, и, если с ним нянчиться, он и дальше будет закон нарушать. И чем дальше – тем больше. Сегодня он тунеядец, а завтра – убийца.

Дружно курили. Стриженная под мальчика нетерпеливо спросила:

– Ну, куда он запропастился?

Хозяйка снова смутилась:

– Сейчас он придет.

– Он вообще-то мышей ловит, – сказала стриженая.

– В каком смысле? – не поняла Нина.

– Ну, я говорю, смекает насчет гениальности.

В передней позвонили – хозяйка, извинившись, вышла.

– Да, долбануть бы! – задумчиво сказал Тербенев.

– Ага, и девочек! – отозвался композитор.

– Девочки не проблема, – ответил Тербенев, – проблема – деньги.

Дверь медленно отворилась. Александр Антонович достойно появился в дверях. Отдал общий поклон. Вынул лорнет. Лорнировал общество. Спрятал лорнет. Вошел. Вслед за ним бочком просунулась бледная Нина.

Стриженая устремилась к ней, дернула за рукав, спросила:

– Этот у вас чего, за главного?

– Как за главного? – не поняла Нина. – Нет, почему?

– А кто за главного?

В дверь просунулся Минкин, весь в волосах.

– Пришел, пришел! – закричала стриженая. – Кончай перекур.

Александр Антонович удивился:

– Que est sette enfant clochard?* – Александр Антонович вынул лорнет. Лорнировал.

– К делу, к делу! Давай продолжать! – агитировала стриженая.

– Чего только не бывает! – лениво заметил Тербенев и, отвернув изящный профиль, стал скучать.

Все сели.

– Итак, продолжаем, – сказал Минкин. – Вы, Александр Антонович, начала не слышали, я вам послезавтра дам прочитать весь трактат, а пока я продолжу.

Минкин сунул в бороду сигарету и закурил.

– Итак, во все времена массы жили одной мыслью: подавить гения. Движимые завистью и стадным инстинктом, они изгоняли гения, осмеивали его, побивали его камнями.

Нет пророка в своем отечестве. Бездарная серость, готова признать гения как идею, но для толпы нет большего мучения, чем увидеть его рядом с собой.