Иван Шевцов - Любовь и ненависть

— Я не хотел убивать…

— Зачем же вы носили с собой это шило? — быстро спросил Струнов.

— Это не мое, — ответил Маклярский и поднял голову. Теперь он смотрел мимо нас в окно, тускло и растерянно. — Оно лежало в такси.

— Ах вот как! Выходит, сам шофер припас его для своего убийцы? — стремительно кинул Струнов.

— Откуда я знаю: мало ли ездит людей в такси? Кто-нибудь из пассажиров оставил…

— Допустим. Но что побудило вас пойти на убийство? Отвечайте, Маклярский. Пора. Давно пора. Время работает не на вас.

— Я не хотел убивать, — глухо повторил Маклярский.

— Хорошо, тогда рассказывайте по порядку, как все произошло.

— Я не помню. Я был очень пьян. Я никогда не был так пьян. Помню только, как сел в такси. Хотел поехать домой за деньгами. С шофером мы поссорились. Он оскорбил меня и хотел выбросить из машины. Я не терплю, когда меня оскорбляют. Мы подрались. Он меня ударил первым. Что было дальше — я не помню. Провал памяти.

— Вы лжете, Маклярский! — резко прервал его Струнов. — Увиливаете. Вы все отлично помните. Вы только что говорили, что третьего числа вообще не ездили на такси. Теперь вы признались. Вы говорили, что никакого шофера вы не убивали. Теперь вы признались, что совершили убийство.

— В состоянии сильного душевного волнения. Статья сто четвертая… — спешно вставил Маклярский.

— Вы отрицаете, что предмет, которым вы убили шофера, принадлежит вам. Так?.. — Маклярский кивнул. Но такой ответ не удовлетворил Струнова: — Нет, вы отвечайте конкретно: вам принадлежит этот предмет или кому-то другому?

— Он лежал в машине. Кто его там оставил, я не знаю, — с поспешной и потому слишком подозрительной уверенностью ответил Маклярский.

— Лжете! — осадил его Струнов. — Иванов и Суровцева и еще ряд свидетелей на допросах показали, что это ваш предмет, и сделали вы его для надобностей далеко не невинных. Сделали сами, так сказать, собственноручно, уникальный экземпляр. Как видите, Маклярский, экспертиза у — нас неплохая и милиция занимается отнюдь не сочинением сказок, а раскрытием страшных былей.

Предложив Маклярскому сигарету, Струнов начал писать протокол допроса. Маклярский курил с жадностью, словно пылесос, всасывал в себя табачный дым. Он, наверно, понял, что проиграл игру, и теперь лихорадочно искал лазейку, любые юридические щели, которые бы помогли ему протащить "смягчающие вину обстоятельства". Сын юриста и сам мечтавший стать юристом, он уже неплохо знал Уголовный кодекс. Провал памяти, драка на почве оскорбления — все это он старался использовать в своих интересах с единственной целью — внушить следствию и суду, что убийство было непреднамеренным, случайным, и таким образом смягчить приговор.

Протокол допроса он подписал молча и, уже после того как поставил свою подпись, сказал, обращаясь почему-то ко мне:

— Поверьте, я ничего не помню. Только отдельные куски, фрагменты. Наверно, он меня сильно оскорбил и больно ударил, что я так озверел. Он обозвал меня…

— Ну да, озверел, — в тон поддакнул Струнов. — А тут, как на грех, под рукой оказался предмет, который, сказывают, в мешке не утаишь.

— Я ж говорю — я защищал свою честь…

— Да я понимаю, — опять с подначкой ввернул Струнов: — И, защищая честь свою, прихватили чужие деньги. Так сказать, между прочим, походя. Зачем покойнику деньги? Не возьмет же он их в могилу? Верно?

Едкая ирония осветила лицо Струнова, а в глазах по-прежнему сверкали огоньки ненависти и презрения. Когда Маклярского увели, я задал Струнову только один вопрос, который меня больше всего волновал на протяжении всего допроса:

— Что ему дадут?

Струнов пожал плечами, сказал:

— По закону и по справедливости ему полагается «вышка», то есть расстрел. Но… всякие бывают «но». Подобные додики как-то умеют обходить законы, которые они в совершенстве знают. Он уже ориентируется на статью сто четвертую — не умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, наказывается лишением свободы на срок до пяти лет или даже годом исправительных работ. Он, конечно, рассчитывает на минимальное…

Я уходил от Струнова с таким чувством, как будто побывал где-то на другой планете, взволнованный и потрясенный. Вот мы живем, трудимся, радуемся и грустим и как-то не видим или не замечаем мерзостей преступного мира, потому что непосредственно не сталкиваемся с ним, а не сталкиваемся потому, что в нашей стране этот преступный мир сравнительно невелик, пожалуй даже ничтожен, а придет время — он вообще сгинет, исчезнет. Иногда, в сколько-то лет раз, услышишь: где-то кого-то ограбили, убили, и это уже звучит сенсацией. Я как-то не представлял себе до сегодняшнего дня всей сложности работы милиции. Собственно, и сейчас я скорее почувствовал ее нутром, чем увидел в полном объеме, но что-то новое появилось в моем отношении к людям, стоящим на страже общественного порядка, к солдатам в синих шинелях. До гостиницы шел пешком, хотел успокоиться, отвлечься от горестных дум, но это оказалось безнадежным делом. Я мысленно спрашивал кого-то очень авторитетного: неужели этому раскормленному зверенышу сохранят жизнь? Зачем, во имя каких идеалов и принципов? Ведь он завтра снова убьет человека запросто. Что для него жизнь человеческая? Для таких существует только свое «я» и больше ничего. Все другие люди для такого Маклярского — это скот, который можно стричь, доить, резать. Не хватило денег на коньяк — что за беда! Вышел на улицу, ограбил первого встречного, а чтоб тот не смел протестовать, лишил его жизни. Просто, как в джунглях гангстерского мира. Я думал о шофере, который жил, работал, мечтал, у которого, наверно, есть семья — дети, жена, мать… Неужели сохранят убийце жизнь? И неужели Струнов не сделает все, от него зависящее, чтоб убийца получил положенную ему по закону кару?..