Иван Шевцов - Любовь и ненависть

И Струнов и я слушали Гришина с интересом, хотя не все в его словах нам было понятно, а многое казалось и спорным.

Гришин это понял и сказал примирительно, даже как будто извиняясь:

— Это сложный вопрос. Но я хотел рассказать о Вальке. Он был резкий, прямой, сделанный из негнущегося материала.

— Мы не специалисты, нам, конечно, трудно судить, — согласился Струнов и нетерпеливо поднялся из-за стола, точно намекая Гришину закруглять разговор. Сказывалась профессиональная привычка дорожить временем и выслушивать только то, что непосредственно относится к делу. Но Гришин принадлежал к категории людей упрямых и настойчивых. Он не обратил внимания на деликатный намек Струнова и решил высказать все, что хотел. Говорил по-прежнему торопливо, без пауз, при этом руки, и прежде всего длинные пальцы, увенчанные красивыми, крупными ногтями, не знали покоя ни на секунду.

— Ну хорошо, я приведу вот такой пример. Все мы изучали историю партии. Каждый по-своему, конечно: одни формально, поверхностно, другие серьезно и глубоко. У Вальки был свой метод: он признавал только первоисточники — работы Ленина, стенограммы съездов, воспоминания старых большевиков. И все из желания самому разобраться. Иногда его выводы не совпадали с мнением преподавателя или лектора. Например, он считал, что троцкисты и эсэры — одно и то же. Что пули, выпущенные Фаней Каплан в Ленина, прокладывали Троцкому путь к власти, к диктатуре. Что в Троцком в потенции сидел Гитлер и это наше великое счастье, что троцкистам не удалось захватить власть.

— Но какое это имеет отношение к убийству? — перебил его Струнов. Откровенно говоря, такой вопрос возник и у меня, хотя рассуждения покойного Ковалева о Троцком мне показались неожиданно новыми и верными. Я как-то сразу представил, что было бы с нашей страной и народом, приди к власти Троцкий со своей сворой авантюристов, дельцов и торгашей. Гришин ответил сразу, но ответ его мне показался малоубедительным.

— С ним спорили, не соглашались, — сказал он.

— Ну и что? Мало ли у нас спорят, — глухо отозвался Струнов, и я обратил внимание, как лицо его вдруг преобразилось из добродушного, беспечного в холодное, какое-то тревожно-отчужденное. — Вон художники как спорят: что лучше — абстракционизм или реализм? Чуть ли не до драки дело доходит.

— Не мне тебе доказывать, что драки нередко кончаются убийствами, — быстро парировал Гришин.

И снова лицо Струнова смягчила добродушная, дружественная улыбка. Крепкий квадратный лоб покрыли морщинки. Он не спеша прошелся по комнате, будто решая про себя что-то постороннее, не относящееся к разговору. Потом вдруг остановился у стола между мной и Гришиным и сказал с неподдельным сочувствием:

— Сожалею, что я ничем не могу помочь. Дело Ковалева прекращено, и едва ли есть необходимость к нему возвращаться. По крайней мере, я не убежден, что там было преднамеренное убийство… Хотя, впрочем… — Он запнулся, неожиданно выдав свою нерешительность, и, отойдя к своему столу, закончил: — Вы имеете право поставить вопрос о новом расследовании. Но ты обратился не по адресу: я ведь такой же старший оперуполномоченный, как и Юлий Семенович Иващенко. Поговори с начальством. И без ссылки на меня.

— Я понимаю, — кивнул Гришин. Он остался доволен встречей со своим бывшим соседом. По всему было видно, что он рассчитывал на худшее, а получил больше, чем ожидал. Во всяком случае, Струнов не погасил в нем надежду. Гришин верил, что в Серебряном бору на берегу канала произошло не самоубийство, а преднамеренное, заранее организованное, хорошо продуманное убийство. И я почти был склонен разделить его мнение, поэтому, когда Анатолий Гришин ушел, я спросил Струнова:

— Ты всерьез думаешь, что там было самоубийство?

Струнов долго и молча смотрел на меня проницательным, умным взглядом, в котором была и дружеская доверительность, и просьба быть не очень настойчивым в вопросах. Я уже хотел было замять этот нежелательный для него разговор, как он ответил на мой вопрос:

— Я допускаю оба варианта. Мы ведь тоже не боги, и следствие может ошибаться. Не должно, не имеет права, но ошибка не исключена.

— Ты извини, — сказал я, — но в таком случае напрашивается вопрос: значит, могло быть политическое убийство?

— Возможно, — нарочито спокойно обронил Струнов.

— Почему?

— Дорогой Андрей Платонович. Я полагаю, ты не настолько наивен, чтобы не понимать, что Америка импортирует к нам не только свои идеи в голом виде. Гангстеризм — это ведь тоже товар и ценится одинаково с наркотиками. Идет жестокая идеологическая война где-то в глубинах, и толчки ее нередко ощущаем и мы, работники милиции.