Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Именно этих слов или им подобных ждал я тогда от Ирины. Но для себя я не решил, что ответить ей на такие слова. Не хотел решать заранее, полагаясь, что ответ найдется сам собой.

Ира пришла в назначенный час. Теперь она казалась более спокойной и собранной. С Маратом она виделась только что, перед тем как прийти ко мне. Она была у них дома, разговаривала со свекровью и, конечно, с ним, с мужем. О чем говорили? Да так, ни о чем.

— Они, разумеется, переживают? — задал я не совсем уместный, вернее, совсем ненужный вопрос.

— Да, еще бы, настоящий переполох, — подтвердила она тоном постороннего человека, расхаживая по комнате. — Но ты думаешь, их судьба Марата беспокоит? Нисколько. Марат — ребенок, он человек несамостоятельный. Волнуются из-за папаши. Гадают, что с ним будет. Я сказала им, что его, пожалуй, выгонят из партии. Так знаешь, что свекровь ответила? "Это, — говорит, — еще что ни что, переживет. Только бы не больше".

— А что больше? — поинтересовался я.

— Больше? Оказывается, есть: лишиться материальных благ. Их беспокоит: снизят ли папашу в звании, уволят ли в отставку, дадут ли пенсию и какую? Вот над чем там гадают.

Подошла к столу, остановилась, задумалась, глядя в пространство. Нечаянно я увидел на ее лице мелкие, едва наметившиеся морщинки — неумолимое следствие пережитого, и мне показалось, что они, эти черточки, делают ее лицо еще более прекрасным. Нет, она была красивой, и красота ее не то что сохранилась, а приобрела более определенные и ясные формы. Я спросил ее о Дмитрии Федоровиче.

— Он очень переживает всю эту историю, — ответила она кратко. — Мучается угрызениями совести, говорит, что он во многом повинен в судьбе Марата. Ты же знаешь, это он принял Марата в училище в порядке исключения. Степан Кузьмич просил, настаивал, дескать, наследник, продолжатель морского рода. Недолго ж пришлось "продолжать".

— А по-моему, долго, очень долго, — заметил я.

— Да, конечно, можно было с ним так же поступить еще на Черном море. Ах, не будем о нем говорить. Лучше расскажи о себе. Ты совсем не изменился — все такой же спокойный и сильный.

— Зачем ты приехала на Север? — спросил я тихо, желая направить разговор на главное, что меня волновало. — Он вызвал тебя?

— Да, я получила от него письмо, в котором он снисходительно приглашал меня к себе. И я приехала… чтобы получить развод. Циничное, скотское письмо. Он подробно излагал, так сказать, мотивы, по которым женился на мне… — Она подошла к окну и, глядя на море, продолжала: — Помнишь, Андрюша, нашу первую встречу, Финский залив, дачу под Ленинградом, фотографии? Ты, робкий, угловатый мальчик с жадными глазами. А потом, через пять лет, выпускной бал…

— Белое платье с синим поясом-бантом, — продолжал уже я, — вальсы Штрауса, дарственные фотографии и твои счастливые, мечтательные глаза.

— Да, все, все это было далеко-далеко, в каком-то тумане, понимаешь, — дымка такая, приятный сон. Были планы, мечты, грезы. И все разбилось, рассеялось, как та дымка. Ты, наверное, помнишь, училась я хорошо, была отличницей, комсомолкой, могла остаться в аспирантуре. Могла. Многое могла. А зачем училась, к чему мне аспирантура, для чего? У меня был муж, достаток, наряды, машина — все легко, просто, доступно. Как в детстве, без всякого труда. Все делал кто-то. Мой любимый Ленинград, Невский, Летний сад, Эрмитаж, Исаакий, Медный всадник, Петергоф. Потом юг, кипарисы и круглый год море, теплое, ласковое. Все было. А зачем? Это теперь я спрашиваю вот так прямо, будто требую. А раньше гнала этот вопрос, прочь гнала от себя. Думала, прогнала. А он вот снова пришел. Оказывается, прогнать его невозможно: он сидит во мне. Может, это совесть, может, голос несбывшейся мечты. Зачем? Зачем все эти розы, кипарисы, море, машины без счастья? Без того, о чем думалось, мечталось, чего ждала.

— Но ведь ты была… довольна, — я хотел сказать «счастлива», но заменил другим словом, — хотя бы в первые годы?

— Все оказалось фальшивым, все мираж, дымка, до первого дуновения ветра. Мне он нравился. Оболочка мне его нравилась, панцирь. А во мне он человека не видел, не замечал, требовал беспрекословного обожания его персоны. Формулу придумал: "Жена — отражение мужа, она вроде луны — своего света иметь не должна". Глупо, пошло — молодой человек в середине двадцатого века. Вы судили его. А вспомнили тех, кто его таким воспитал? Родителей его вспомнили? Наверное, нет, забыли, не положено, устав. Пластмассовые души.

"Зачем все эти розы, кипарисы, море, машины без счастья? — стучали в висках ее сердитые, отчаянные слова, а перед глазами вставали карликовая ползучая береза, рябина в десять сантиметров высоты, букет цветов в руках у Марины, скромный, без роз, без гладиолусов, полярный букет, и студеная, ледяная волна, парализующая ноги, руки, все тело… И вдруг ее голос, жалобный, зовущий: