Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Петр Высокий улыбался широко и восторженно, подхватил Катюшу на руки, поднял над колонной.

— Вот так мы с тобой мимо Мавзолея пройдем. Хорошо?

Катюша кивала головой, ей было приятно и не совсем обычно среди незнакомых людей. Аннушка угостила ее конфетами «Белочка», а тот, кого мама нетерпеливо искала своими бархатистыми глазами, вынырнул из-за чьей-то спины и, прежде чем поздороваться с мамой, протянул Катюше шоколадную плитку, на которой был изображен Александр Сергеевич Пушкин.

— Спасибо, — сказала Катюша обрадованно, потому что это был уже знакомый ей добрый доктор дядя Вася. Одетый в светло-коричневую спортивную куртку из искусственной замши, васильковые брюки и синюю нейлоновую рубаху с галстуком берестовой расцветки, Василий Алексеевич, всегда моложавый, сегодня выглядел особенно молодо. Ирина ожидала от него каких-то особенных слов, и, хотя он задал совсем обычный вопрос, почему нет Андрея, Ирине послышалось в его словах нечто многозначительное. От избытка чувств она говорила ему что-то неясное, сбивчивое, ничуть не скрывая своей радости, и в то же время быстрые, возбужденные глаза ее кого-то искали в колонне и не находили. Тогда она спросила:

— А где же Дина?

— Дина Михайловна? — с официальной сухостью переспросил Шустов. — По-моему, она и не собиралась быть.

— А Вячеслав Михайлович? — Ирина прицелилась пламенным взглядом на Похлебкина.

— Руководителю учреждения совсем не обязательно шествовать бок о бок со своими подчиненными, — заметил Петр Высокий с веселой иронией. — Нужно соблюдать… дистанцию.

Отсутствие Семенова и Шахмагоновой радовало Ирину, точно они могли помешать ей говорить с Шустовым:. Собственно, никакого такого разговора между ней и Василием Алексеевичем не было, разговор стал общим. Все шутили, смеялись, обменивались ничего не значащими фразами и колкостями. Аннушка передала Шустову привет от отца.

— Давно я не виделся с Александром Мартыновичем, — сказал Василий Алексеевич. — А надо бы.

— Папа сам хочет. Он даже звонил вам и не застал, — сказала Аннушка грудным низким голосом, поджимая свои пышные губы. — У него к вам дело есть.

— Дело?! — Шустов обрадованно насторожился.

— Он пишет статью о лечении экземы, и ему нужен пример лечения вашим методом. Пример конечно положительный, — пояснил Петр Высокий.

— У меня отрицательных не было, как говорят, слава богу, — сказал Василий Алексеевич, а Ирина стремительно подсказала:

— Пусть возьмет последний пример — Аристарха Ларионова. — Кинула нежно-вопросительный взгляд на Шустова: — Как у него? — Голос задушевный, мелодичный.

— Позавчера я его смотрел. Все чисто. Это, пожалуй, самый интересный случай, — ответил Шустов.

Начавшуюся было вспышку экземы у Аристарха Ларионова Шустову удалось очень быстро погасить. Василий знал, что Парамонов давно занимается проблемой лечения экземы. Он всегда был благодарен старику за его решительное выступление в печати в защиту Шустова. Это было в самый разгар яростных атак на метод вакуумтерапии.

Василий Алексеевич искрение любовался трогательно-нежными отношениями Петра Высокого и его невесты и по-хорошему завидовал им. Он даже не замечал, как ревниво относится Ирина к каждому его слову, сказанному Аннушке, к каждому взгляду, брошенному на нее. Он же считал, что Ирина пережила период пылкого обожания и теперь между ними установились теплота и ясность, вполне устраивающие Шустова. Но он заблуждался, не подозревал, что слабая воля Ирины была побеждена сильной страстью и любовь к нему уже успела пустить глубокие корни. Не знал он и о вчерашнем ночном разговоре Андрея с женой. Если бы он все это знал… Прежде всего Шустов не явился бы сегодня в пять часов пополудни к Ясеневым.

Василий Алексеевич с отцом пришли последними, с опозданием на целый час. Но их ждали, не садились за стол. По пути к Ясеневым Василий Алексеевич ненадолго заглянул в клинику. Его волновало состояние Захваткиной: в канун снятия повязки у больной держится температура. Шустов предчувствовал неладное. В памяти вставал случай с Синявиным, принесший много неприятностей, и теперь он опасался повторения той драматической истории.

Синявину, инженеру спецстроя, Шустов делал операцию вместе с только что поступившим работать в клинику Пайкиным. В практике Пайкина это была всего лишь третья операция трофической язвы методом вакуумтерапии, для Шустова, быть может, тысячная. Обязанности старшей операционной сестры тогда выполняла Дина Шахмагонова. Это была рядовая операция, даже слишком рядовая, и Шустов нисколько не сомневался в ее успехе. Слой поврежденной ткани вокруг язвы снимал он сам, ловко и быстро орудуя лезвием безопасной бритвы, зажатой в специальный держатель-ножницы. Кусочки кожи для пересадки со здоровой ноги снимал тоже Шустов, Пайкин помогал ему. Но основную часть операции — обработку раны вакуумнасосом — они производили оба одновременно: Пайкин действовал трубочкой среднего диаметра, подключенной к электроаппарату, Шустов — трубочкой мелкого диаметра, работающей на водяном отсосе, то есть подключенной к обычному крану в умывальнике. Все шло нормально, больной чувствовал себя, в общем-то, неплохо, хотя и стонал от боли. Это было естественно — операцию проводили под местной анастезией, блокировав рану новокаином. На третий день после операции у Синявина поднялась температура, которая держалась все десять дней — до снятия повязки. Когда сняли повязку, стала ясна причина плохого состояния больного: началась флегмона — серьезное инфекционное заболевание. Внесли инфекцию во время операции. Но кто? Шахмагонова или Пайкин? Со стороны Шустова такая преступная халатность исключалась. Аккуратный во всем, он был особенно требователен на операциях в отношении стерильности, даже придирчив, и в первую очередь к себе. В операционной он мог грубо накричать на сестру, если замечал хоть малейшую оплошность ее в этом.