Иван Шевцов - Любовь и ненависть

В канун Первомая вечером Андрей принял ванну, лег в постель и начал читать книгу стихов Василия Федорова. Ирина всегда принимала ванну последней. Он ждал ее. Решившись заговорить с женой на щекотливую тему, он не знал, с чего начать, и в который раз останавливал себя сомнениями: "А может, мне только кажется, горький плод воображения?" Ирина, проходя к себе в комнату, где уже спали обе бабушки и Катюша, на ходу, как-то до обидного торопливо бросила Андрею: "Покойной ночи". И в словах ее и в жестах сквозил озабоченный холодок.

— Погоди, Аринка, — остановил он ее и отложил книгу на столик. — Присядь.

— Да ведь завтра нам рано вставать, — как бы оправдываясь, обронила она и села на край постели. Голубая шелковая пижама ладно облегала ее высокую литую грудь.

— Скажи, почему ты от меня все время убегаешь, будто сторонишься? — начал Андрей, глядя ей в глаза и взяв ее теплую руку. — Что с тобой происходит?

— Со мной? Происходит? — изобразив на лице удивление, переспросила Ирина. В его вопросе она почувствовала что-то недоброе, и глаза выдали то, что она хранила, как тайну.

— Ты только не лги себе, Иришка, — очень мягко и глухо произнес Андрей, искоса поглядев на жену.

— Мне просто нездоровится, — с покорным видом ответила Ирина, и вдумчивый кроткий взгляд ее детских глаз торопливо устремился в дальний угол, где стоял телевизор.

Андрей знал, что говорит она неправду, но не находил нужных слов для возражения и с озабоченным видом смиренно слушал ее. Но она замолчала, точно все слова иссякли, и тогда он с выражением крайнего беспокойства на лице спросил:

— А что ты чувствуешь? Боли какие?

— Да так, просто устала я.

Андрей выше всего в жизни ценил откровенность и прямоту, поэтому, уловив в поведении Ирины нотки пусть даже невинной фальши, был удручен и расстроен и не смог скрыть своего состояния. С грубоватой решительностью он отпустил ее белую с голубыми жилками руку, улыбнулся неопределенной улыбкой и задумался. Что-то новое зашевелилось в его душе, неожиданное и неясное, похожее на внутреннее смятение, когда не все додумано до конца. Ирину смущал этот мятежный взгляд, и она, стараясь говорить ласково, мягко, спросила:

— Ты чем расстроен? Почему такой печальный?

— Ты говоришь не то, — перебил Андрей и приложил ладонь к ее лбу. Медленная улыбка, только что осветившая лицо Ирины, погасла, круглые щеки порозовели, но глаза смотрели открыто и смело. Она сказала:

— Я тебя не понимаю. Ты о чем, Андрюша?

— Да все о том же, о твоем состоянии.

Он смотрел на нее пытливо, этот нежный, но не слабый человек, внешне грубоватый и некрасивый, толстые губы его шевелились, будто продолжали бессловесный разговор. Она обласкала его взглядом, выключила ночник у изголовья и легла рядом под одеяло…

Утро было звонкое, песенное, лучистое. Ликовала весна, одетая в кумач флагов, знамен и транспарантов, сиял солнечный Первомай.

Ирина еще накануне сообщила Похлебкину, что она с Катюшей придет не на сборный пункт, а вольется в свою колонну возле Белорусского вокзала, где обычно проходит колонна Ленинградского района столицы. До Белорусской площади они доехали в метро. Улица Горького — человеческая река — гремела музыкой. В голубом просторе свободно плавали два связанных воздушных шара — розовый и желтый. Ирина волновалась: вдруг их колонна уже миновала площадь Белорусского вокзала, вдруг тот, ради кого она пришла и на демонстрацию и собирает у себя гостей, не выйдет сегодня из дому или уехал за город? И хотя для таких мыслей не было повода, Ирина как-то невольно придумывала различные причины для беспокойства.

Вчерашний разговор с Андреем не зацепился в ее душе и памяти, к беспокойству мужа она отнеслась с легкомыслием взбалмошной девчонки. Правда, Андрей ее ни в чем не упрекнул, да, собственно, у него и не было оснований для упреков. ("Что я такое себе позволила?")

На площади у памятника Горькому шла бойкая торговля праздничными игрушками. Ирина купила Катюше два шара, такие же, как те, свободно парившие над площадью, — желтый и розовый, прыгающую обезьянку и шоколадку в виде бронзовой медали. Подошла к милиционеру, спросила, не проходил ли Ленинградский район.

— Пока нет. Где-то на подходе, — ответил старший лейтенант и, взглянув на колонну, вступающую на привокзальный виадук, махнул рукой в белой перчатке: — Да вон он, смотрите!

Но Ирина уже сама прочитала огромный транспарант: "Ленинградский район" и, схватив Катюшу за руку, быстро умчалась искать свою колонну. Первым увидела длинного сияющего Похлебкина и рядом с ним с золеной веткой тополя в руках Аннушку, такую же высокую, как и ее жених, склонную к полноте блондинку с властным некрасивым лицом, но очаровательными улыбчивыми глазами. На Аннушке был надет плащ "'болонья", точно такой же зеленоватый, как и на Ирине, — плащи эти только что вошли в моду.