Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Нужный мне дом, старый, четырехэтажный, еще дореволюционной постройки, я нашел довольно легко. Он стоял во дворе, закрытый от улицы высоким семиэтажным домом. Возле него — совсем крошечный садик, каких-нибудь два десятка деревцев, ящик с песком под неустойчивым грибком и скамейка невдалеке. На скамейке сидели два подростка и заразительно хохотали. Громко, безудержно, до слез — посмотрят друг на друга и зальются таким раскатистым длинным хохотом, что невольно начинаешь оглядываться, искать, над кем они так смеются. Я машинально оглядел двор, но ничего необычного, что могло бы служить явной причиной их смеха, не заметил. Да и людей не видно было во дворе, лишь в крайнем углу у подъезда возилась женщина с ведром. Но они смотрели совсем в другую сторону и продолжали хохотать до самозабвения над чем-то своим, ни на кого не обращая внимания. Один из мальчишек, кудлатый, с широко распахнутым воротом рубахи, мне показался знакомым. Даже очень знакомым. Стараясь не обращать внимания на мальчишек, я замедлил шаг и усиленно напряг память. Это худенькое лицо со вздернутым носом и большие, слишком большие глаза я уже где-то встречал. Где, когда? Мысль работала лихорадочно. Я шел в направлении дальнего угла, где у подъезда возилась женщина с ведром и, уже миновав мальчишек, вспомнил: Витя!.. Тот самый Витя, который год назад был доставлен в милицию вместе с Игорем Ивановым и кошельком, вытащенным у старушки.

Можно представить, как я обрадовался: кажется, появилась надежда напасть на след Иванова.

Подойдя к женщине — она оказалась дворником, — я спросил, над чем ребята так хохочут.

— Накурились гадости в подвале и ржут, как идиоты, — сердито бросила женщина.

— Какой такой гадости? — спросил я, почуяв что-то неладное.

— Дурь курят. Дурман.

Мои подозрения, кажется, подтверждаются: гашиш. Этот сильный губительный наркотик вызывает непрерывный смех, от которого нельзя удержаться.

Я пригласил дворника в парадное и спросил фамилии ребят.

— Лутак Юра и Витя, фамилию только не помню. На втором этаже они, в пятнадцатой квартире.

Вот оно что — на ловца и зверь бежит. Я показал фотографию Игоря Иванова и спросил женщину, не встречала ли она этого человека.

— Нет, не знаю такого, — был ответ.

Я поблагодарил ее, хотел было направиться к ребятам, надеясь, что Витя меня не узнает, — год назад, когда мы с ним встретились в отделении, я был в милицейской форме, — но тут же передумал: а не лучше ли сначала поговорить с родителями Юры? И пошел в квартиру Лутаков, живших в этом же подъезде.

У Лутаков дома оказалась только бабушка — седая, сухонькая старушка, которой, должно быть, уже перевалило за семьдесят, любезная и разговорчивая. Моему приходу она нисколько не удивилась, будто давно ждала меня.

— Вы по поводу Юры? — не столько спросила она, сколько сказала с уверенностью, предложив мне садиться на старый диван, а сама присела на стул.

Я кивнул, бегло осмотрел комнату хотя и просторную, но так беспорядочно заставленную разным хламом, что, казалось, в ней негде повернуться. Все было слишком громоздко и старо: кожаный диван с высокой спинкой и полочками, громадный круглый стол посредине комнаты, застланный темно-зеленой не очень чистой скатертью, буфет из черного дерева с резьбой, высоченный, почти до потолка, и в ширину в полстены, запыленный рояль, айсбергом торчащий из угла. Нечто подобное было и в прихожей.

Старуха продолжала:

— Ну что с ним поделаешь. Не понравилось ему там, он и сбежал. Пионервожатой нагрубил, нырял там, где не положено, мог и утонуть, ребенок же, разве ж он соображает?

— Это откуда он сбежал? — переспросил я, лишь смутно догадываясь, о чем она говорит.

— А вы разве не из лагеря? — вопросом на вопрос ответила она, сощурив хмурые подслеповатые глаза, и высохшее лицо ее выразило крайнее недоумение.

— Я из милиции.

Теперь взгляд старухи застыл, она смотрела на меня молча, вопросительно-тревожно, ожидая чего-то трагичного. Но поскольку я тоже молчал, она вновь заговорила с прежним оживлением и явной досадой:

— Этого надо было ожидать. Когда-никогда. Известно, безотцовщина.

Я кивнул на рояль и спросил:

— Кто у вас музыкой увлекается?

— Все в прошлом, — с грустью обронила она, скрестив на груди свои костлявые высохшие руки и склонив набок голову. — Когда-то все понемногу пробовали. Мы с мужем и дочь. Так, понемногу, для себя. — Она вздохнула и прибавила: — Все было и не было. Как сон. Когда в семью приходит беда, она никого не щадит. Беда что холера — всех косит.