Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Мы удалились с Соней в другую комнату. Соня остановилась у дверей, потом внезапно, точно предвосхищая мое желание, прильнула ко мне, обхватила мою шею и молча страстно поцеловала меня. В ее поступке было нечто многообещающее.

Я запер дверь. Соня молча осматривала полуосвещенную торшером комнату. Здесь же стоял ломберный столик с бутылками коньяка и вина, с вазой фруктов и пачкой сигарет. На нем лежала и кожаная папка, завещанная мне Двином, и подмывала мое любопытство заглянуть внутрь. Но это потом. А сейчас я любовался Сонечкой, ее матовой кожей, красивым молодым телом. При неярком зеленовато-лимонном освещении она сама излучала нечто загадочно-романтичное. Но главное в ней — глаза, точно вся она состояла из этих глаз. Я налил себе коньяку, а ей вина. Она отхлебнула один глоток и попросила меня послушать ее стихи.

— Ради бога. Я с удовольствием послушаю, — сказал я. Она читала спокойно, без надрыва и внешнего эффекта, тихим, ровным голосом. Стихи как стихи, ничуть не хуже тех, что мы печатаем из номера в номер, рифмуя «струны» и «страны». О чем ее стихи, я не запомнил. Лишь две строки застряли в моем мозгу:

И шептала, гладя волосы:

— Гладиолусы, гладиолусы.

Я обещал их опубликовать в ближайшем номере «Новостей». По-моему, ее это не очень обрадовало. Она была какая-то отсутствующая, равнодушная.

Я спросил ее — кто она и что.

— Я? А Наум тебе не говорил? — спросила она в свою очередь. — Я в ансамбле «Венера». Слышал такой?

— Популярный, современный, сверхоригинальный. Ну еще бы, кто в наше время не слышит «Венеру», победно завоевавшую эфир и голубые экраны! Ты что там делаешь?

— Я? — ненужно переспрашивала она. Какая дурацкая привычка. — Я там пою.

— О! Это интересно. А ты можешь мне спеть? Сейчас? Ну? Спой, прошу тебя. Я очень люблю ваш ансамбль. Мы дадим о нем очерк в «Новостях». И твой портрет. Ну пой же.

— Нужна музыка, — прошептала она и коснулась влажными губами моего уха.

— Ты без музыки. Разве нельзя?

— Не получится. Все дело в музыке. А мы, солисты, только помогаем оркестру. Мы визжим, мычим, мяукаем, кудахтаем. Ты же знаешь — наш ансамбль не обычный…

Я уже не слушал ее глупой болтовни. Я был изрядно пьян и, как всегда в таком состоянии, нес всякий вздор, был беспредельно щедр на комплименты и обещания, не забывая при этом упомянуть о величии, могуществе и всемирном значении своей персоны. Впрочем, часть своих обещаний я исполнял. И я, конечно, допустил непростительную оплошность, начав при Соне рассматривать содержимое папки Евгения Евгеньевича. Я вытряхнул на постель пачки денег в двадцатипяти- и пятидесятирублевых купюрах, золотые монеты царской чеканки, две сберегательные книжки на предъявителя с круглой суммой, брильянты и жемчуг. Я был потрясен видом таких сокровищ — ничего подобного я не ожидал. И еще больше была потрясена Соня. Мне было приятно смотреть на нее, обалдевшую и растерянную. Самое удивительное и отрадное, что я не видел в ее глазах жадности. Нет, она была просто ошеломлена, и, должно быть, я перед ней поднялся до божественных высот. Чтобы она не приняла меня за какого-нибудь жулика или афериста и не заподозрила в нечистом деле, я, разумеется, сообщил ей правду об этих сокровищах и, растроганный, со слезами на глазах, стал описывать несказанные достоинства Двина.

Я был щедр. Конечно, при таком капитале, пожалуй, каждый был бы щедр, особенно когда ты изрядно пьян и рядом с тобой молодая красивая девушка. В знак моего глубокого к ней уважения я подарил Соне ниточку жемчуга и несколько двадцатипятирублевых бумажек. Я боялся, что она попросит брильянт. Но она не попросила.

Тогда я быстро собрал все снова в папку, закрыл ее на молнию и на замок, сунул миниатюрный ключик в карман и… начал трезветь. Мне стало не по себе. В голову полезли беспокойные вопросы: как понимать поступок Евгения Евгеньевича и что значит такой огромный капитал, подаренный мне? За что? За какие заслуги? Ведь тут было несравненно больше, чем я мог предполагать. Что это, взятка, аванс? Что я должен делать? Вернуть обратно, отказаться? Но Сонечка уже спрятала мой подарок в сумочку и летучей походкой вышла из спальни, сказав, что она отлучится на минуточку. Как все нелепо получилось! Зачем меня дернул черт потрошить папку при постороннем, совсем незнакомом мне человеке? Какая неосмотрительность! Пожалуй, Никифор Митрофанович где-то прав, упрекая меня в излишней самонадеянности, родной матери неосмотрительности.