Жорж Сименон - И все-таки орешник зеленеет

А вот Жанна Лоран равнодушна к драгоценностям. Вечерние платья я видел на ней только черного шелка, очень простые, которые были для нее вроде формы.

Она часто одевалась в черное, и это ей шло. Она и сейчас носит черное. Ее вкусы не изменились.

К тому времени я купил банк на Вандомской площади. Наша связь уже началась. Мы жили вместе, когда я узнал, что Пэт получила развод в Рено, и я настоял на том, чтобы мы выпили по этому поводу шампанского.

— Что ты теперь будешь делать?

— Женюсь на тебе.

— Зачем? Ты действительно этого хочешь?

— Да.

— Я могу жить с тобой и без этой формальности.

— А если у нас будут дети?..

— Ты хотел бы еще детей?

— Может быть. Не знаю.

— Ты позволишь мне продолжать работать?

Я колебался. Жанна не хотела бросать свою профессию. Она выросла среди газетчиков и обожала журналистику.

— А почему бы нет?

— Я не всегда буду свободна. Мне придется ездить…

— И мне тоже… Видишь ли, мы ведь не только любовники, но и друзья…

Любовники исчезли, так же как и супруги. Друзья остались. Когда освободилась квартира над банком, Жанна помогла мне ее обставить. У меня было несколько полотен, но она лучше меня знала художников и на бульваре Монпарнас была своим человеком.

Она-то не потеряла связей. Я хочу сказать, с жизнью. С людьми. Этого требовала ее профессия. Она вращалась в различных кругах и всюду чувствовала себя свободно.

Теперь она возглавляет самый крупный женский журнал в Париже, и я уверен, что она продолжает бывать всюду. Я знаю о ее частной жизни лишь то, что она живет в квартире на бульваре Распай вместе с нашей внучкой Натали.

Иногда мы завтракаем вдвоем, почти всегда в ресторане. Разглядываем друг друга с невольным любопытством, но не задаем никаких вопросов.

Мы говорим о детях. Она ближе к ним, чем я, поэтому рассказывает мне о них все новости. Ее беспокоит Жан-Люк, которому теперь тридцать четыре года.

Он никогда не мог принять образ жизни, который мы вели на Вандомской площади, и еще совсем молодым взбунтовался. Совсем неглупый, он очень плохо учился в лицее и провалился на выпускных экзаменах. Ему было тогда восемнадцать лет, и он пошел добровольцем в десантные войска.

На это требовалось мое разрешение, и я не возражал, понимая, что препятствовать ему бесполезно. Раз в два или три месяца мы получали от него открытки.

Он появился в штатском, уже когда мы с Жанной развелись.

— Что это на вас нашло?

— У нас были разные интересы. Твоя мать не мыслит жизни без журналистики, и у нее совсем не остается времени. У меня тоже много обязанностей…

— Ты женишься снова?

— Не думаю. Однако все возможно.

Я не решался спросить, какие у него планы. Он гораздо выше, гораздо плотнее меня, настоящий атлет.

— Попробую найти место спортивного тренера…

Он начал на одном из пляжей в Каннах. Зимой в Межеве обучает ходить на лыжах.

— Ты будешь получать от меня определенную сумму каждый месяц, как твой брат, когда он учился в Академии художеств…

— Не стоит… Сам справлюсь…

Не знаю, что он думает обо мне, о моем характере, о моей жизни. Он принадлежит к другой эпохе. Когда он, совсем еще мальчишкой, разглядывал фотографии, которые я так и не наклеил в альбом и которых накопилось в моем письменном столе два полных ящика, он часто смеялся.

— Это ты? Ну конечно! В белых фланелевых брюках, пиджаке в полоску и канотье.

А это тоже я в синем мундире, в обмотках на худых ногах небрежно опираюсь на свой самолет.

— Почему ты перестал летать?

— Я не знаю ни одного летчика из моей эскадрильи, который продолжал бы летать после войны. Наверное, нам это на войне надоело.

На этот раз он посмотрел на меня с некоторым уважением, но вообще ему противен мой образ жизни и он продолжает держаться вдали от меня.

В прошлом году он был управляющим на пляже в Сен-Тропезе, я несколько раз видел его снимки в газетах, потому что он принадлежит к мирку местных знаменитостей. Он даже открыл там ночной кабачок.

Я все хожу, хожу. И думаю. Слишком много думаю. Забываю даже смотреть на людей, а ведь я обещал себе смотреть на них. Правда, у меня создается неприятное впечатление, что большинство лиц серые, невыразительные.

Люди идут вперед, а глаза у них пустые. Может быть, и я кажусь таким же?

Я не сплю. Я заснул всего минут на десять и слышал, как мадам Даван направилась в кухню приготовить мне кофе.

Она входит бесшумно, ставит чашку и направляется к окну, чтобы поднять шторы. Как вчера, как несколько последних лет. Так будет и завтра, и в последующие дни. Впрочем, эта размеренность меня не угнетает. Скорее, она мне приятна. Мои дни таким образом делятся на небольшие части, которыми я привык наслаждаться.