Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

— Чем не глянулась? Да кто их разберёт, скорее всего её откры­тие путало кому-то планы. Да и посудите сами, откройся эта тайная страна всему миру, ведь может чёрт-те что приключиться. Где га­рантии, что эти учителя станут наставлять народ по-правильному, да и что за знания они из своих подземелий выволокут на свет? Ведь этого никто не знает. Не, решение руководство страны приняло вер­ное, только... — говоривший замолчал на полуслове.

К их кружку быстрой походкой подошёл невысокий корена­стый разбойник с лицом, поклёванным оспой. Он слегка покло­нился Бею и что-то быстро зашептал на ухо Мэну.

— Атаман, надо бы покалякать — выслушав доклад и ото­слав молодца восвояси, произнёс тот.

— Ладно. Тебя, мил человек, отведут к моему намёту, доктор пусть пока шею поглядит, а там и мы подойдём, тогда и догово­рим наши скорбные разговоры.

Макута с поплечником неспешно двинулись в сторону гор. За ними тенью подался Митрич. Пленного повели к ожившему без­дымными и ещё не слишком яркими кострами биваку. К лагерю потянулись и стоявшие в дальнем охранении телохранители.

День неспешно сгущался в синеватую вечернюю дымку. Скоро всё стихло на месте недавнего допроса и только далеко от­летевшая медная кружка, зарывшись в небольшой островок не­весть каким чудом не примятой травы, хмуро свидетельствовала о недавнем присутствии людей.

Минут через пятнадцать из-за невысокой, поросшей густым кустарником скалки, что возвышалась над камнем, где ещё не­давно сидел атаман, осторожно вышел человек, огляделся вокруг и, убедившись что рядом никого нет, втянул голову в плечи, по­сле чего, не спеша и не прячась, зашагал к лагерю. Это был Енох.

28

Машеньку знобило. От перевозбуждения, излишков солнца, горного воздуха, купаний в холоднющих ручьях и всего остально­го, что с ней сегодня произошло, она была близка к обморочному состоянию и никак не могла совладать с предательской дрожью, мелко и противно колотившей всё тело. Укутавшись тёплым ват­ным одеялом, она лежала на невысоком топчане, мысли в такт дро­жи скакали в голове. Только она останавливалась на самом важ­ном — Енохе и их будущем, как тут же возникала противная мысль о позоре и предстоящем объяснении с матерью. Только она прини­малась составлять нужные и правильные, как ей казалась, слова оправдания, подбирать интонации, с которыми их следует про­изнести, и уже что-то начинало получаться, как откуда-то выво­рачивалась мелкая мыслишка о том, что она голодна, а паршивка Дашка убежала с Юнькой глядеть, как будут вешать пойманного ими лазутчика. Есть хотелось очень, уже сама мысль о чём-нибудь вкусненьком наполняла рот липкой и тягучей слюной. Машенька гнала прочь кулинарные мечтания, но образ её любимого курни­ка сменялся образом не менее вкусного куска чёрного хлеба и до­машней колбасы. Наконец в голове осталась только одна мысль, которая, словно тяжёлая августовская муха, колотилась в её пред­обморочном мозгу: надо вставать, выбираться из этой халупы, идти искать хоть какую-нибудь еду, благо, вкусные запахи впере­мешку с горьковатым запахом дыма плавали окрест. Однако выйти вот так просто, без сопровождения, без своего проверенного чело­века рядом, в чуждый, незнакомый и оттого пугающий мир было страшно. Ненавидя свою беспомощность, девушка решительно сбросила с себя одеяло и овчины, в которых пряталась от озноба, и резко встала. Поискав глазами зеркало и не найдя этого столь привычного предмета, чертыхнулась и принялась выворачивать на пол всё из большого баула, привезённого ночью Юнькой от матери. И, слава Богу, почти на самом дне, завёрнутое в её толстый тё­плый свитер, лежало старое овальное зеркало на толстой фанер­ной подложке. Если бы ещё вчера ей кто сказал, что находка этого потемневшего и обшарпанного амальгированного стекла вызовет у неё такую радость, она бы безусловно сочла этого человека слег­ка тронутым. Но ныне ей было не до таких глубоких мыслей. Она, как простушка, бросилась пристраивать свою находку на шатком столике, приютившемся в самом тёмном углу её убогого жилища. Зажгла стоявшую здесь же керосиновую лампу, хотя на дворе ещё был вечер, правда серый и тусклый, потом чуть прибавила фитиль и заглянула в посветлевшую бездну седого стекла. Даже в полу­мраке из зеркала на неё смотрело вполне приличное лицо, правда, немного помятое, с глазами, припухшими от слёз и безнадёжно спутанными волосами.

— Могло быть и хуже, — повертев головой, подумала Ма­шенька и, зажмурившись, безжалостно запустила гребень (и от­куда его только выкопали!) в свои космы.