Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

— Одно я тебе напоследок скажу, — со вздохом решилась сродственница, — ты девку эту рыжу особо не задирай и своим головорезам того не дозволяй. Плохо мот кончиться. Сдаётся мне, что Стражем её обернули, коли посля смерти в свет белый выпустили.

— Каким это ещё стражем? — насторожился племянник. Он всегда сторонился и побаивался всякой чертовщины и не­понятностей.

— Ихним стражем. Охранительницей великих врат Белово­дья. Немного, говорят, живёт этих Стражей среди людей, но силы им неимоверные даны, и, вроде как, смерти оне не имут. Вот так- то. Есть одна стара побасенка, что как устренишь Стража, надоб­но на колени припасть и, достав из пазухи голыш-камень, взять его в леву руку и кинуть в того стража со словами: «От серд­ца мого, тепло тела мого, крепость духа мого, тебе в помочь!» Ежели мимо пролетит каменюка али угодить в того, знать не тот он. Мот, туман горный чего накуролесил, мот, Деница охмурил, али просто путник какой тебе навстретился. А как перестренет он твой камень левой же рукой, стиснет, да так, что токо пыль полетит по ветру, знать, истиный Страж пред тобой и дар твой, и помощь твою восприял. Вот таки дела. Ну, прощевай что ли? Свидимся, али не свидимся, никому не ведомо, а кровинку род­ную рада была узреть; на вота, милок, держи.

И она сунула в руку Макуты увесистый, обкатанный водой го­лыш. Не то атаман и впрямь растерялся, не то специально не стал перебивать родственницу, но, будь у его куреня побольше свету, посторонние бы увидели у сурового атамана по-детски растерян­ное лицо и глаза, блестящие наворачивающейся нечаянной сле­зой. Прошамкала бабка и канула в ночь, как и не было её. Только лёгкий шелест старухиных слов, лёгкий и неприметный, как она сама, ещё, казалось, стоял в неподвижном ночном воздухе.

— Бей! — вернул его к реальности негромкий голос Митрича.

— Чего там? — пряча за пазуху старухин камень, с неохотой отозвался Макута.

— Сар-мэн возвернулся, с недобитком и ещё одним, кото­рый при бонбах состоять должон, — и, как бы предваряя атама­нов вопрос, добавил: — Ему объяснили, что мы полные дурни и думаем, будто ён и начальник евонный — добровольные к нам перебежчики, так что при случае ты его подбодри.

— А бонбы-то иде?

— Так у нас ужо, в крайней пещерке припрятали под надёж­ной охраной. И ищо, из крепости гонец прискакал, сказывает, что завтра пополудню войско всё подастся в наши края. В цитадели останется только инвалидна команда да отряд конных ханьцев. Их тама опричники всё на кого-то науськивают.

— Так это добре, что сатанинская-то машина у нас, — вроде пропуская мимо ушей последние слова, промолвил атаман. — А как думаешь, не рванёт она сама по себе?

— Не рванёт, Бей, не рванёт, — отозвалась темнота голосом Сар-мэна. Я этого грамотея-висельника всю дорогу пытал. Бо­жится, что без двух ключей ничего с этими устройствами не слу­чится. Ты бы видел эти бомбы — два плоских вещмешка, ровно детские ранцы, с которыми я в школу ходил, не хватает только наклейки с Микки Маусом, увесистые, правда.

— Ладно, ты потиху людей уводи, которых сымаешь, и слышь, чтобы ни один в лагерь ни ногой...

— Да нешто я не понимаю, Бей. Как там молодая Званская?

— Уже знаешь? Плохая была, когда дохтур всех из будана моего попёр. Он говорит, голова целая. И какому выродку дитя наивное помешало?..

— А вы это. Еноха ейного отыскали? — спросил Сар-мэн, подходя к атаману почти вплотную, атаману показалось, что в го­лосе подручного звякнули какие-то недобрые нотки.

— Не, шарят ещё там у ручья, да, боюсь, всё бестолку будет, мот, его тело водой отнесло куда...

Со стороны входа, у которого всё продолжали толпиться люди, правда, сейчас это были в основном бабы, послышались радостные возгласы.

— Ну, чего там нового приключилось, Митрич? — шуманул Макута.

— Да всё хорошо, атаман, — вскорости доложил ордина­рец. — Ожила барынька, пить запросила. Дохтур с Гопсихой над ейной рукою колдуют.

— Ты поди-ка да передай айболиту, пущай он у ней вы­ведает, кто их мордовал и где её барчук городской. Мот, что путёвое скажет.

Машеньку уже не единожды про это спрашивали, но го­лоса и сами люди, задававшие вопросы, были где-то далеко­далеко, и слова их походили на какой-то дальний звук не то трубы, не то локомотивного гудка. Девушка скорее ощущала своим беспомощным телом, чем понимала разумом, что с ней что-то произошло, произошло страшное и необъяснимое. Лю­бая попытка напрячься и хоть что-то вспомнить заканчивалась резкой хрустящей болью в затылке, и смутные картины жиз­ни с нечёткими бухающими звуками проваливались в звеня­щую темноту. В очередной раз вынырнув из этой пугающей своим небытием бездны, она попыталась попросить воды, и её услышали! Её поняли, и холодная, сладкая, как мёд, вла­га медленно покатилась по горлу куда-то внутрь. Вода по­действовала как снотворное, начал доходить наркоз, и она не провалилась в беспамятство, а безмятежно заснула крепким сном. Спала и не чувствовала, как подшивают кожу на голо­ве, как в деревянной от сильнейшей анастезии руке орудует доктор, как Эрми, удивляя всех, составляет её раздробленные кости, и они, словно смазанные каким-то невидимым клеем, стягиваются и принимают свой первозданный вид. Машеньке грезилась мать, будто они о чём-то всё говорят, говорят и ни­как не могут наговориться. Потом снился Енох, какой-то весь виноватый, обиженный, убегающий от неё, а за ним, за её лю­бимым, бросается вдогонку Эрми, и вот они исчезают за греб­нем поросшего высокой сухой травой пригорка. Ревность и обида душат её. Плюнув на всякие приличия, она осторожно, извиваясь, словно змея, ползёт к гребню того пригорка. Трава прячет её, вот она уже у самого края и слышит неясное утроб­ное рычание, осталось только протянуть руку, и раздвинуть сухие стебли. Машенька хочет это сделать и боится, а урчание Эрми становится всё громче и отчётливее. Мысли путаются, девушка не может поверить в открытую подлость самых близ­ких людей и уже собирается незаметно уползти назад, но в последний момент неведомая сила заставляет её, приникнув к траве, глянуть вниз, и она каменеет от ужаса. Эрми в обли­ке не то человека, не то тигроподобного зверя рвёт острыми клыками растерзанное тело Еноха; вся перемазанная кровью, она, кажется, не замечает ничего, что творится вокруг. Вдруг их взгляты встречаются, Эрми приветливо ей улыбается и, за­пустив руку глубоко в изуродованную грудину, вынимает ещё трепещущее сердце: