Леонид Бородин - Бесиво

Очень рано понял Санька, что такое жизнь, мальцом еще понял. Жизнь — это работа. Это каждое утро вставай и топай и делай одно и то же, одно и то же. Получай за то гроши, на гроши накупай жратву, чтоб смог с утра по новой топать и вкалывать. Такую жизнь он понимал как издевательство, придуманное для человеков, чтоб поменьше думали и о другом не мечтали. Чтоб вообще ни о чем не мечтали. От этой обязаловки по детству еще надеялся спастись через учебу — так надо было выучиться, чтоб право получить присмотреться и высмотреть такое дело, чтобы и дело — без дела-то нельзя, — и свобода в деле. Став постарше, увидел: ну и что? Отличники со своими медальками шли в институты, после которых то же самое: встал утром, потопал, чего-то там наповыделывал — домой, а наутро из дому опять, от получки до получки — повеситься можно! И это при том, что страна перед тобой такая, что и жизни не хватит, чтоб всю даже бегом обсмотреть!

Вообще, для чего она, жизнь, если потом все равно помрешь? Смерть — это как пинок под ж… Тогда какой прок в жизни, если все равно пинок, что работящим, что неработящим, что умным, что неумным? И самым удачливым — им тот же самый манер. Пинок! Значит, один смысл в жизни — приятность, удовольствие. Удовольствие с неудовольствием не спутаешь. Тут четко! Хоть в этом четко! И если уж так жизнь устроена, что от вкалывания не отвертеться, то вкалывать надо с умом, то есть точно знать, что за каждую напрягу будешь иметь распрягу и чтоб по времени распряга была поболее, — так вот только и можно обмануть жизнь, какую для людей придумали неизвестно кто: то ли сами люди, то ли бог какой, — это до лампочки.

Жизнь обмануть — не хитро, если правильно понимать распрягу, — людишки столько дуростей напридумывали — норма должна быть, так, чтоб тебе и радость, и чтоб все по закону. Норма!

Но в том-то и беда, что еще с молодости в одном деле эта самая норма Саньке никак не давалась. Водка! И ведь не алкаш. Месяцами по геологическим делам по тайге шастал и никакой нужды в водяре не испытывал в отличие от других многих, кто спал и видел бутыль. Но только в люди вышел, расслабился, и никак не заметить, как долгожданное веселье обращалось в буйство. Какие-то мелкие жизненные обиды и досады сливались в душе во взрывчатую смесь, и тогда — только повод… Который потом ни за что не припомнить — вот что противно! Если бы припомнить, то хотя бы оправдание сочинилось, — все б не так тошно было бы.

Не удалась жизнь. И не потому, что над людьми не возвысился, — того отродясь не жаждал. И не потому, что в каком-то деле людям примером не стал, — вообще на людей не оглядывался. В другом она не удалась. Жизнь. Чистых радостей, чтоб без дуроты, копилка не накопилась. По молодости девки, потом бабы, что через его руки проходили, — все с корыстью, все ждали от него охомутения… Большинство. А вот фиг тебе, говорил каждой в уме, а иногда и вслух. И лишь совсем недавно нарисовалась в душе та самая картинка про домик у моря, и хохлушка под боком. Это когда в последней экспедиции, аж на Камчатку, вдруг почувствовал неуверенность в ногах — сигнальчик, что не вечно будет он легок на подъем, — на подъеме в гору и заломило однажды в голенях, шибко заломило. Сперва было через раз, а потом и всякий раз… Отпрыгался! Отбегался! Пора подсчитывать денежки на книжке. Только считать собрался, а они сгорели. Хоть в петлю. Да, знать, судьба или бог какой его честной мечте — в поддавки, потому и подвернулась эта дурная валюта. Но опять же все испортил…

Братану Андрюхе никогда не завидовал. Наоборот — жалел. Ну обстроится, накопит добра — и что? Когда помрет, налетят детишки, поделят, что понравится, а что не понравится, но что, может, Андрюхе самым милым было, то пожгут… Если с собой туда ничего взять нельзя, то просто позорно упираться рогом без продыху, как Андрюха. И пусть, как мечтал, жизнь из радостей не удалась, зато по смерти в его, Санькином, шмотье никто копаться не будет, потому что без последствий прожил жизнь, как она того и стоит…

С сокамерниками сошелся по-хорошему. Хотя все были круче его, но на Саньке висело «пырнул мента», а такое с кем хошь уравнивало. Санька же не уточнял, чем пырнул. Никто и не наседал, не принято.

В камере молодежь, один только сорокалетний по кличке Турок, спец по квартирам, фактически завязавший по причине сплошного невезения в последнее десятилетие, но соблазненный демонстративным разбогатением в нынешние времена соседа по подъезду. Сломал ему квартирку, чисто сломал. Ничего сбыть не успел, взяли по подозрению и теперь уже его ломали на «сознанку». Не ломался и готовился к свободе. А на чем сошлись-то? Да все на том же — на мечте о домике у моря. У обоих были заначки для мечты, и если обе заначки сложить, очень даже добрый домик вырисовывался. Турок клялся и божился дождаться Саньки, и только потом, и только вместе… А чего? Оба одиночки-холостяки, обоим никакая пенсия не светила, и вообще нынешний свет был не про них, друг другу признались в тошноте ко всяким теперешним бизнесам. Турок — Владимир Ашотович по имени-отчеству, папаня армянин из видных советских урок, давным-давно порезанный, — так вот он, Турок, характера мягкого и уживчивого, тоже мечтал о хохлушке под боком, и в отличие от Саньки у него и опыт был, одна хохлушка от него уже уходила лет пятнадцать назад, когда буйным да шибко активным был и не ценил, как надо было бы… Белобрысый, носатый, с огромными черными глазищами на сморщенном лице, он часами сидел на своей верхней шконке, скрестив ноги по-восточному, и чего-то тихо мурлыкал себе под носяру, ни в какие камерные свары не ввязывался, но иногда вдруг уже который раз начинал громко рассказывать, как отделали его менты, когда брали, как отходил в тюремной больнице и как возненавидел перестройку за то, что раньше, до перестройки, сколько раз ни брали его, никогда по яйцам не били… По почкам — это дело понятное, но чтоб по яйцам — это чисто горбачевские штучки! Говорил, что Саньке обалденно повезло, что ему с ходу «бошку» пушкой проломили и лишь для порядку слегка попинали, но он того уже не чувствовал, в чем тоже повезло. Санька ощупывал шрам на стриженом затылке и соглашался, что ему и верно повезло, могли бы запросто изуродовать, еще бы! Мента пырнул!