Дмитрий Филиппов - На этом свете [сборник]

И в этот момент зашворкало в коридоре. Вскинула голову заплаканная Леся, с упреком посмотрела на отца. И Вячеслав Андрианович встал, сложно и неуверенно, еще больше покраснел и вышел в коридор. За ним потянулись остальные.

– Ну здравствуй, сосед, – начал Мироненко.

Славян не ответил, пьяно ковылял к своей комнате.

– А чего молчишь, чего молчишь? – завелась жена Тамара. – Зенки залил и молчит. Где сережки? Пропил, алкаш?

Славян остановился, обвел трудным взглядом соседей.

– Да что с ним разговаривать, милицию надо вызывать, – сквозь зубы выдавил Поклонский и отвернулся.

– Ну удружил, сосед, – окреп в голосе Мироненко. – Продукты – черт с ним. Не бедствуем, слава богу. Терпели. Спускали. Думали, герой, войной покалеченный… А ты вот как отплатил, – И, враз закраснев, напуская на себя ярость, завизжал: – Сережки верни, подлец!

Славян стоял пьяный и добродушный, качался из стороны в сторону и улыбался. С нижней губы свисала тягучая слюна. Он заваливался вперед на костылях, и казалось, что вот-вот клюнет носом в пол, но в последний момент сильные руки напрягались и удерживали его в вертикальном положении.

Мимо все так же шамкала полубезумная старуха, из стороны в сторону, по всей длине коридора, от входной двери к туалету. И вдруг младшая дочь Мироненко, Наталка, радостно вскрикнула и показала пальцем на бабку:

– Смотрите, смотрите, на уши смотрите…

В морщинистых мочках блестели золотые сережки.

Поклонский плюнул и ушел в свою комнату вместе с женой. Мироненко стоял и продолжал дрожать. Жена уволокла его. Дочки хмыкнули и рассосались. Славян языком подбирал свисающую слюну. Доковылял до комнаты, зарыл за собой дверь и грохнулся на пол.

Беда пришла внезапно, как ей и положено. Холодильники на складе гастронома Мироненко мыл раз месяц. Перед этим по очереди размораживал, выкладывая свиные и говяжьи туши на разделочные столы. В нарушение всех инструкций лед он скалывал молотком. Оттого не заметил, как что-то треснуло в металлическом корпусе и бесшумно потек фреон. Дело было в пятницу, в начале апреля, и за выходные двести килограммов мяса непоправимо стухли, недотягивая даже до второй свежести. Апрель выдался теплым. После январской реформы цены на мясо подскочили. Общий ущерб государству составил 924 рубля 47 копеек. Таких денег Мироненко никогда не видел, не представлял, чтобы такая сумма могла разом находиться в одних руках.

Когда все вскрылось, когда Мироненко открыл утром холодильную камеру и в нос ударил теплый сладковатый запах, ему хватило нескольких секунд, чтобы все понять: и что случилось, и что будет дальше. Он побледнел и на ватных ногах поднялся на второй этаж гастронома, в кабинет заведующей.

– Пойдем, Марья Борисовна.

– Что такое?

– Пойдем.

Потом курили на заднем дворе. Заведующая была хваткой бабенкой, на Мироненко ей было плевать, но если все вскроется, если приедет ревизор и составит акт – не усидеть ей в своем кресле. Это она тоже прекрасно понимала.

Мироненко стоял выцветший, спокойный и безучастный. Впереди – тюрьма.

– Значит, так, – начала заведующая, – сейчас ко мне пойдем, всё посчитаем. Внесешь деньги до завтрашнего утра – замнем дело. Мужик ты хороший, жалко…

На короткое время появилась надежда, преобразила лицо Мироненко, и он задрожал, заскрипел зубами. Но надежда умерла, когда оформилась сумма. Таких денег у него не было. Такие деньги нельзя было взять в долг за один день.

– А ты извернись, хоть белугой вой, а найди, – закричала Марья Борисовна истошно и бесполезно. – Иди.

Весь день Мироненко вертелся ужом на тарелке, носился по городу, звонил, упрашивал, клянчил, плакался, продавал сережки, обручальные кольца и даже сдал в комиссионный магазин новенький телевизор «Рекорд-А». Друзья и знакомые помогали, чем могли, но это были крохи. Сосед Поклонский развел руками и вынес пятьдесят рублей:

– Чем могу, Слава, чем могу…

К вечеру Мироненко устал. Он собрал четыреста рублей, но все это было бесполезно, не набиралась даже половина суммы. Жена с дочками сидели в комнате, стараясь не показываться никому на глаза. Во всей квартире поселилась сдавленная тишина, настолько вязкая, что сквозь нее приходилось прорываться почти физически, разрывая руками липкую пустоту. И только старуха продолжала ходить из стороны в сторону, ничего не замечая.

Славян по обыкновению сидел в своей комнате и заковылял на кухню лишь ночью. Горел свет, за столом сидел Мироненко и бессмысленным взглядом буравил стену. На лбу блестели капли пота, топорщились густые усы в разные стороны, как будто их прочесали ершиком против шерсти. На столе стояла кружка с остывшим чаем. Мироненко оторвался от стены и перевел взгляд на инвалида. Глаза с усилием обретали фокус.