Дмитрий Филиппов - На этом свете [сборник]

– Давай, Филя, на раз-два-три закидываем.

Я держал труп за ноги, а он мертвыми глазами смотрел на меня… Ничего нет страшнее мертвых глаз. В них можно утонуть и никогда больше не выплыть на поверхность.

– Давай! Раз… Два…

Мы закидываем его в кузов, но автомат цепляется за раскрытый борт и тело падает.

– Твою мать! Уроды безрукие! – это Авдей кричит нам из кузова.

– …Согласна ли ты, Вера Громова, взять в мужья…

– Да.

Ни тени сомнения в голосе. Как она прекрасна в этот момент! Я стою незримым свидетелем. Не среди гостей, нет – в уголке у двери, готовый уйти в любой момент, если меня заметят.

– Объявляю вас мужем и…

– Спиной! Спиной его подавайте!

Вторая попытка оказывается удачной. Тело в кузове. Это не человек уже, это кусок мяса. Мне его не жалко. Ничегошеньки не шевелится. Таким же куском мог оказаться и я. Мы с ним были на равных. Может быть, это я его убил…

Он очень долгий, этот первый законный поцелуй. Родители смотрят и умиляются, гости понимающе перешептываются, а я стою, смотрю и вспоминаю наш с ней первый поцелуй на балконе Дома вожатых. О, Вера умела целоваться: сладко, нежно, игриво и как бы делая одолжение, так что каждый поцелуй считался наградой, его надо было заслужить, вырвать с боем!.. Но его она целует по-другому: доверчиво, неумело и даже стыдливо. И эта детская робость сказала мне все, чего она сама не посмела произнести.

На шее убитого висел какой-то амулет. Я небрежно сорвал его и жестом мародера сунул в карман.

– На хрена тебе? – спросил Авдей.

– Трофей на память.

– Ну да, уши резать устав запрещает.

Мы весело смеемся. «Урал» трогается, увозя тела убитых детей.

В части нас встречают как героев.

– Молодца, мужики!

– Двухсотые есть?

– Нет, только Краву зацепило…

– Оклемается!

Мы с Немцем сели в курилке. И вдруг оба поняли, что совершенно не о чем говорить. Во время боя просто не успеваешь все осмыслить. Мысли несутся вереницей, страшно до чертиков, но в то же время понимаешь прекрасно, что, если запаникуешь, если страх окажется сильнее тебя, – все, крышка! Он – страх – продолжает ухать еще в животе, а мозг уже отключается, и тело само принимает решения: перекатывается, вскидывает руки, открывает огонь. А ты как бы со стороны за этим всем наблюдаешь… Но это все там, это когда опасность! Грохот выстрелов тогда стоял безумный, но не было времени на него реагировать. И только здесь, в курилке, треск очередей вдруг обрушился во всей своей первозданности. У Немца затряслись руки, слезы появились из глубины глаз. Он задышал часто-часто и глубоко.

– Сейчас… Это чего-то накатило… Сейчас все пройдет…

Но слезы не проходили.

– Да что за… Твою мать! Вот ведь… Плачу! Филя, реально плачу! – он полувсхлипнул-полуусмехнулся.

– Давай водки накатим?

– Давай.

Я бы тоже заплакал, если бы не думал о ней…

Праздник в самом разгаре. Но нет шумихи, нет традиционного тамады, никто не напивается. Гости все интеллигентны, аккуратны и своей внутренней культурой словно подчеркивают ответственность момента. Молодые не пьют совсем. Берегут силы для ночи…

– Друзья, а не кажется ли вам, что грибочки горчат?

– Да, да, горьковаты…

– Горь-ка! Горь-ка! Горь-ка!

Вера и ее муж смущенно встают…

Мы пили стопку за стопкой, но водка не ударяла в голову. Только живее вспоминался бой, в красках и всех подробностях.

– Я взрыв сначала услышал. Вижу – Крава лежит, за голову держится. А потом все началось. Вот ведь, – Немец шумно высморкался. – Пули реально свистят. Вот свистят ведь… Но я точно помню, что завалил одного. У меня место удачное было. Рядом с деревом бугорок… или холмик – хрен проссышь; так я в эту ложбинку и залег. Пули все в дерево – а я даже целиться спокойно мог. Ну все как учили! Мушка, там, прицел. «Чех» высунулся один, я его и снял. Одиночным. Вот ведь… – он прервался, чтобы накатить еще одну стопку. – А ты мочканул кого?

– Нет.

– А чего так? – Немец снова высморкался и обтер пальцы о штанину маскхалата.

– Да вот так. Я не в ложбинке лежал.

– Это я – что? Левый, что ли?

– Не вникай.

– Нет, ты объясни мне. Ты, может, предъявить хочешь? – Немец явно злился.

– Леха, чего ты завелся? В меня стреляли – я отстреливался. Все.

Мы накатили еще по одной. Дрожь отпускала. Все возвращалось на круги своя. Мы вернулись в прежнюю, спокойную жизнь живые, а самое главное – прежняя жизнь вернулась в нас.