Дмитрий Филиппов - На этом свете [сборник]

– Что ты сделал тогда? Что? Отвечай, быстро, не думая, что?

– Я был маленький…

– В глаза смотри, сука! Быстро! Говори! Что?

– Мультики смотрел… Смеялся… «Ну, погоди!»…

– А-а-а, – улыбнутся они. – «Ну, погоди!». Иди дальше смотри свои мультики.

Врачи тогда спасли тебя. Или это были ангелы, спустившиеся на землю подхалтурить.

Тебе было скучно жить по расписанию, брат. Ты должен был завоевать весь мир, тебя родили для этого и назвали соответственно. Разбитной, наглый, упрямый, весь высеченный из цельного куска гранита. Грубый, нешлифованный, острые края торчат тут и там. Всех порежу, подходи по одному.

Помню, попросил тебя сделать мне чайку покрепче, а ты нассал в чайник, вскипятил свою мочу и от души, не скупясь, налил мне полную кружку: пей, братка. Ты не мстил, не издевался, просто сделал это из чистого озорства: а что будет? Я хотел убить тебя, но ты заперся в ванной и заливисто хохотал. Ладно, думаю, падла, посмеешься еще. Пришли родители с работы, и я сдал им тебя. Мать наорала, отлупила ремнем. Ты стоял в углу, ныл, размазывал по щекам сопли и слезы и, кажется, искренне не понимал: за что? Я ведь только проверить… И все у тебя в жизни возникало из недосягаемого, скрытого.

Ночью во дворах услышать смешок в спину и осадить всю кодлу:

– Кто сказал?

Надо было расковырять будущее, как занозу, как прыщик на подбородке. Оно, это будущее, не давало тебе покоя. А что дальше? Ага, понятно… А еще дальше? А еще? Лет с четырнадцати ты уже не выходил из дому без кастета, с ним спокойнее пробовать будущее на зуб. Без него время не превратится в миф, а так и останется тягучим, резиновым, как перестроечная жвачка «Ну, погоди!».

С девяти лет у тебя всегда водились деньги. Ты откладывал со школьных завтраков, собирал и сдавал бутылки, продавал газеты, шарил, суетил, выменивал, толкал… Бесенок торгашества в тебе проснулся и подзуживал, крутил: давай, давай, больше… А тебе просто было по кайфу с ним резаться: кто кого? В беспонтовые «девяностые» я клянчил у тебя, чтобы угостить девушку мороженым. Впрочем, девушка у тебя появилась раньше, чем у меня. Не девушка еще, так, девочка – фартучек, светлые косички, за ручку походить, потереться в парадняке. Но ты никого не завоевывал, просто брал понравившееся. Не твое? Чужое? Пойди отбери. Только не порежься.

От армии я косил настойчиво и убежденно. Шхерился в метро, опустив глаза в пол, коллекционировал повестки, не работал по трудовой книжке. Вуз был позади, с пятого курса меня выперли за неуспеваемость. Я просто не явился на сессию. Это было сделать легко и приятно: просто не прийти, забухать в ночь перед экзаменом, разорвать все условности, втягивая ноздрями этот сладкий запах бесповоротного решения. Зачем я это сделал? У меня и сейчас нет ответа на этот вопрос.

Брат готовился к армейке заранее, ходил на рукопашку, в качалку, бился вместе с двором стенка на стенку. Он думал поступать в рязанское училище ВДВ, но подвела медкомиссия. С его астмой ему влепили инвалидность. Ни о каком училище речь уже не шла. А из него бы вышел злой офицер; он бы драл солдат в хвост и гриву, и они бы слушались его и любили, признавая своего, уличного. И он бы их любил, драл и любил… Не срослось. Тренер по рукопашке, ветеран-чеченец Марат Иванович, имел связи в военкомате. Он пришел к нам домой и намекнул маме, что может отправить Саню на срочку в нормальную часть в разведбат, в обход медиков, но шла вторая чеченская, и мать обложила Марата Ивановича матом. Я первый раз тогда услышал, как ругается матом моя мама.

А жизнь неслась, как хорошо раскочегаренный паровоз. Я влюблялся, писал стихи, посещал богемные пьянки, уезжал из родного города, жил черт знает как и черт знает где: мне все было интересно и в новинку. Я стал бритвой, распарывал страну на лоскуты, меня мотало из Туапсе в Курск, оттуда в Москву, а потом во Владик. И снова в Курск. И обратно. И еще раз… Я жадничал, давился этой вкусной вольной жизнью и ни за что не хотел ее менять на спокойствие близких.

А брат начал банчить наркотой.

Он нашел барыг, покупал у них мелкую партию и распихивал ее на дискотеках. Он не хотел работать, он не хотел учиться, он больше ничего не хотел.

– Знаешь, братка, – говорил он мне, – какие трипы бывают? На «скорости» когда сидишь две недели – измена берет. Ты не спишь ни разу, ну не уснуть, бодряк долбит, а тебе вдруг кажется, что в соседней комнате мужик с топором сидит. Ты только зайдешь, а он по башке тебя тюк – и все. А в квартире больше нет никого. А этот мужик – он такой реальный, ты слышишь, как он с ноги на ногу переминается, как топорище в потных ладонях скрипит… Это жуткий страх. Я, помню, тогда в угол забился и часов семь сидел, пока не отпустило.