Дмитрий Филиппов - На этом свете [сборник]

– Я устал от твоих истерик. Пойди прими душ.

– Он устал! Вы посмотрите на него! А я устала клянчить мясо у сеньора Филиппе, устала латать обноски наших детей. Вчера в школе нашего сына обозвали нищим засранцем: на штанах пятно, которое я никак не могу отстирать. Я бы выбросила эти штаны к чертовой матери, да только новые купить не на что. Может быть, ты ходишь по магазинам? Может быть, ты стоишь у плиты? Или ты работаешь?

– Да, я работаю!

– А чем тебе платят? Воздухом? По галлону за абзац?

– Твою мать, я заложил автомобиль…

– Когда, Габо? Когда это было? Мы проели эти деньги три месяца назад. Спроси меня, где мои драгоценности? Где радио и телевизор? Спроси, не стесняйся…

– Я не слушаю радио и не смотрю телевизор. Мне некогда.

– Ах, ему некогда…

Габо спокойно подошел к жене, размахнулся и ударил ее ладонью по лицу. Мерседес зажмурилась и беззвучно завыла. Из глаз хлынули слезы.

Бежать! Бежать из этого мещанского мира. Габо закрылся в своем кабинете, закурил и c облегчением вздохнул. Только в этой маленькой комнатке в сизых клубах сигаретного дыма, отгороженный от целого света магическим, лишь ему подвластным пространством, он чувствовал себя свободным. Все его прежние страхи – страх перед призраками, страх суеверия, страх темноты, страх насилия, страх быть отвергнутым – исчезали, как только он закрывал дверь и поворачивал ключ на два оборота. И каждый раз рождались новые строчки. Они били из глубины души горячим источником – чистый кипяток лился на бумагу, вываривал белоснежные листы в котле стройных мыслей и фраз. Сам Господь творил его рукой, и не было сил противиться.

После этой ссоры Габито будет выходить из кабинета только к завтраку, обеду и ужину. Спать он будет ложиться глубоко за полночь, не будя жену ради минутной близости. Зов плоти притупился, голод по женскому телу перестал быть таким острым, как раньше, и это тоже был знак свыше.

Посторонние мысли редко его отвлекали. Все силы, все внимание и мастерство оказались подчинены одной-единственной цели: правильно записать те строки, что буквально вываливались из бешеных глаз. Только один раз за весь год работы Габо вспомнил уничижительное письмо, составленное от имени председателя редакционного комитета издательства Losada Гильермо де Торре, одного из ведущих литературных критиков Испании, приходившегося к тому же зятем самому Борхесу. В письме литературный критик отмечал несомненный поэтический дар начинающего писателя, но при этом утверждал, что как романист писатель будущего не имеет. И еще в циничной форме предложил Габо сменить род занятий… Да, это письмо пятнадцатилетней давности Габо запомнил на всю жизнь. Именно тогда он пообещал самому себе, что однажды напишет величайший роман столетия.

Самым лучшим днем недели был тот, когда Габито встречался с Перой Арайсой. Этой миниатюрной машинистке он отдавал очередную порцию романа – машинописные листы со сделанными от руки правками, которые она перепечатывала начисто. Мог сложиться трагически их первый день сотрудничества: Пера, возвращаясь домой, чуть не попала под автобус. Первые листы рукописи разлетелись по мокрым улицам осеннего Мехико.

Хуана хоть и пролила масло на мостовую, но уже сами ангелы небесные простерли над романом свои белоснежные крылья. Пера собрала намокшие страницы. Все до единой.

Замысел! Не надо быть провидцем, чтобы понять: роман зрел в нем всю его сознательную жизнь. Лет с трех, когда пугливый ребенок начал кожей впитывать атмосферу великого дома. Его дед, полковник, герой Тысячедневной войны, жестокий либерал и настоящий мужчина, выстрадал миф этого дома: укладом, поступками, изменами, кровью родной земли.

Тридцать восемь лет – ровно тридцать восемь лет, минута в минуту – понадобилось Габо, чтобы дожить до первой строчки своего романа.

Он вез семью на отдых в Акапулько. Август в тот год выдался прохладным. Габо вел машину, подставляя лицо порывам ветра, и вдруг в голове ясно и четко родилась первая строчка. Она свалилась с неба, паяльником своей простоты прожгла сознание, и Габо понял с первых же секунд: никуда ему от этой строчки не деться. А вслед за ней рухнул на него весь роман – невидимый, но осязаемый, будто надиктованный. Стройный, великолепный, магический и такой простой. Словно в трансе, Габито затормозил у обочины и, ни слова не говоря семье, развернул свой «опель» и поехал назад, в направлении Мехико, в направлении письменного стола.