Евгений Богданов - Високосный год - Повести

Старенький кряхтун диван застлан черной шалью, тоже старой, местами прохудившейся. Галя прилегла на нем, облокотись о валик, с томиком сочинений Блока.

Со школьных лет она зачитывалась его стихами. Она любила не только его поэзию, но и возвышенный, чистый образ самого поэта, настоящего человека, большого гуманиста и вдохновенного певца своего сложного, переломного времени. И хотя его давно уже нет, он оставил людям в своих творениях частицу себя, свое тонкое искусство, взгляды, симпатии и антипатии. Ей казалось, что он рядом с нею и с другими людьми идет и зовет их за собой в будущее. Это будущее должно быть непременно светлым и чистым, как большое сердце поэта и его неподкупная совесть. Нет, он вовсе не умирал, он будет жить всегда, так же, как и его Муза, неподвластная ни переменчивым веяниям времени, ни мелкому себялюбию и расчетливому практицизму.

Его стихи, образы, заключенные в них, всегда навевали на нее какое-то особое ощущение первородности, первозданности. Порой это ощущение становилось как бы предметным, ясно видимым.

Иногда она вдруг представляла себе ранний апрельский вечер в городе, когда над крышами домов, с которых свисают прозрачные сосульки, в голубом, цвета берлинской лазури, небе стоит, точно живой, косячок розоватого месяца… А она идет по деревянному, схваченному вечерним заморозком тротуару с тонкой наледью, и ей дышится легко. Воздух прозрачен, свеж и пронизан тоже розоватой блеклой зарей, и кажется, что ранняя весна, как ранняя любовь, дышит тебе прямо в лицо доверительной откровенностью и новизной.

Или летом, когда она сидела наедине с поэтом в плотной вечерней тишине у окна, открытого настежь. От цветов, растущих на клумбе в палисаднике, исходил тонкий аромат. Было так тихо, что можно различить, как порой в траве что-то шуршало — там пробегали мыши или ежик, а быть может, и соседские котята. И свет от зари тоже струился меж домов, отбрасывая в траву нерезкие тени. И не было границы между ними и тенями…

Каждая строчка волновала предчувствием неизведанного, что, кажется, вот-вот откроется ей, и она удивится своей способности следовать мысли поэта, идти за ней, как за ниточкой в запутанном лабиринте.

И она думала, что там, вдали за этими домами, за садами, за городом, раскинулась огромная страна с большими городами, селами, полями, реками, морями, и все, что входило в это объемлющее понятие «Родина», трудно вместить в одном сердце. А поэт сумел высказать такие чувства просто и проникновенно:

Его стихи о России. Она их знала, конечно, наизусть.

Волосы Гали свешивались над страницами книги, она рукой отбрасывала их и полушепотом повторяла: «А ты все та же…» Так, вероятно, повторял и поэт, когда писал.

И отчетливая мысль поэта оборачивалась для нее какой-то новой, светлой гранью, новым откровением, потому что она соизмеряла с ней свои наблюдения, свой опыт.

Институтские подруги, зная ее увлечение поэтом, говорили ей: «Ну что ты! Блок старомоден, может быть, и наивен». Они спорили о современной поэзии, читали стихи известных модных поэтов. Блок для них проходил где-то сторонкой, в обязательности учебных программ: «Надо знать. Классик!» — и все. Проходил со своими «ветровыми песнями», как в летнюю пору идет косой дождик, — слегка нашумел, расцветил небо в стороне за полем, за лесом неяркой, малоотчетливой радугой и исчез. И стало опять знойно, сухо, буднично…

Но в том и прелесть, что дождь этот где-то освежит пыльные травы, засверкают каплями влаги и отчетливей запахнут венчики цветов, и люди остановятся, приметив радугу, залюбуются тонкими переливами ее спектра. Маленький оазис чуткой нежности, возвышенной романтичности в знойном мареве будней.

Войти в него можно в любую минуту, стоит взять томик стихотворений.

А этот скрип колес в «расхлябанных колеях»! Не перекликается ли он со «Словом о полку Игореве»: «Крычатъ телегы полунощы рци, лебеди роспущени». Столетия разделяют двух поэтов, а мысли их об одном и том же — о судьбах Руси.

…Когда Галя пришла в клуб к началу объявленной лекции о поэзии Блока, зал был идеально пуст. У нее словно бы что-то оборвалось в груди, когда она увидела эту удручающую пустоту. Длинные, строгие ряды кресел как бы сочувствовали ей в немом молчании… Сочувствовали стол на сцене с графином воды на нем, алая герань, любимый цветок Ниточкиной, предназначенный для лектора.