Элис Сиболд: Счастливая

— От меня-то ты чего хочешь? Возьми фонарик да пойди вверни пробки — или сиди в темноте. Решай сама.

Мне стало стыдно за эту дурацкую беспомощность. И, чтобы вдохновить себя на подвиг, я воспользовалась «внутренним диалогом», которому обучилась на сеансах психотерапии. Было около одиннадцати вечера. Я сказала себе: это гораздо лучше, чем два часа ночи. Мягко выражаясь, внутренний диалог не имел успеха.

Вниз на два лестничных пролета, из подъезда на улицу, свернуть за угол, перелезть через кованые железные ворота, намертво запертые на ржавый замок, там спуститься по лестнице, включить фонарик. Найдя замочную скважину, я вставила в нее ключ и вошла внутрь. Задвинула щеколду изнутри и немного постояла, прислонившись к стене. Сердце бешено колотилось. В глухом подвале царила непроглядная тьма. Луч моего фонарика метался по дальней стене, за которой находились комнаты, уходившие в глубь подвала. Я узнала вещи доминиканца, которого выселили пару месяцев назад. Услышала недовольный писк подвальных крыс, растревоженных светом. Соберись, приказала я себе, нащупала холодные фаянсовые пробки, а потом услышала шум. Я выключила фонарь.

Шум доносился снаружи. От входной двери. Люди. Вскоре, прислушавшись к смеси испанского с английским, я поняла, что мне придется какое-то время выждать. На расстоянии вытянутой руки от меня мужчина прижал женщину к двери. «Трахайся, сучка», — визгливо крикнул он. Я попятилась как можно дальше назад, но все же лучше было оставаться вблизи электрощитка, ради которого я сюда и пришла, чем углубляться в темные закоулки глухого подвала. Мой бойфренд рассказывал, что когда-то здесь жил племянник домовладелицы. Тот баловался крэком, и однажды ночью кто-то его пристрелил, высадив дверь.

— Бот почему она больше не сдает жилье доминиканцам, — объяснил мне бойфренд.

— Но ведь она же сама доминиканка.

— Да их тут фиг поймешь.

Снаружи парень пыхтел, а женщина не издавала ни звука. Потом эти двое закончили. И пошли прочь. Он бросил ей какое-то испанское ругательство и захохотал.

Только тут я позволила себе испугаться по-настоящему. Сменив пробки, стала убеждать себя вернуться в дом. Теперь мною двигали только соображения безопасности, а наверху, в стенах здания, опасностей было куда меньше, чем здесь, в пыли, в компании с крысами и призраком убитого наркомана, под дверью, у которой только что оттрахали женщину.

Я себя убедила.

Той ночью я приняла решение покинуть Нью-Йорк. Помню, где-то я читала, что многих ветеранов Вьетнама тянуло в места вроде гавайских деревень или непроходимых зарослей Флориды. Они воссоздавали для себя знакомую обстановку, которая больше отвечала их настроениям, чем благополучные пригородные дома, разбросанные по не столь цветущим и зеленым Соединенным Штатам. И я могла их понять.

Я всегда снимала жилье в неблагополучных районах и только раз поселилась в бруклинском Парк-Слоуп, но даже там, в квартире ниже этажом, обретался тип, который зверски избивал жену. Нью-Йорк для меня означал насилие. В жизни моих студентов, в жизни прохожих насилие стало обыденностью. Но это повсеместное насилие меня не отпугивало. Оно отвечало моему настроению. Мои поступки и мысли, моя повышенная бдительность и ночные кошмары — все это оказалось здесь вполне естественным. Что мне нравилось в Нью-Йорке — он не притворялся безопасным городом. Даже в самые лучшие дни жить там было — что в самом центре шумной перебранки. Выживание в таких условиях становилась знаком отличия, который носят с гордостью. Через пять лет зарабатываешь право хвастаться. После семи начинаешь вписываться. Я продержалась в Ист-Виллидж десять лет, превысила, считай, все лимиты — и ни с того ни с сего, к удивлению друзей и знакомых, уехала.

Я вернулась в Калифорнию. На время отъезда Боба заменила его в Дорленде. Жила в его домике, кормила собаку. Встречала колонистов и показывала им территорию, учила разводить огонь в дровяной плите и шутки ради запугивала полчищами кенгуровых крыс, горных львов и призраков, якобы наводняющих эти места. О себе почти ничего не рассказывала. Никто не знал, откуда я взялась.

Четвертого июля девяносто пятого года я работала над рассказом в своем домике. На улице было темно. Поселение опустело. Колонисты всем скопом уехали в город. Я осталась одна, если не считать Шейди. За последние два года, прошедшие после моего двухмесячного пребывания в Дорленде, я писала не так уж много. Уму непостижимо, почему мне потребовалось столько лет, чтобы разобраться в случившемся со мной и с Лайлой, но я начала смиряться с тем, что все вышло именно так. Приняв это как данность, я испытала чувство, которое не поддается описанию. Ад остался позади. Впереди была уйма времени.