Дмитрий Савочкин - Марк Шейдер

Без правил техники безопасности.

Если верно то, что уголь, добываемый на Донбассе, разбавлен кровью, то из копанок добывают кровь, разбавленную углем. Если ты лезешь в копанку – то это уже все, туши свет. Дальше некуда. Ты теперь труп, это только вопрос времени.

Клавдия Федоровна наливает еще по одной, и мы на какое-то время замолкаем. Мы прекрасно знаем, что такое копанки, и практически у каждого были знакомые, которые хотя бы пробовали там работать. Это если уж совсем нет другой работы. Не можешь же ты весь день лежать на диване или пить водку? Даже самые последние алкоголики должны иногда делать перерыв…

Все думают о копанках.

Все, но только не я.

Я пью, ожидая рассвета, отлично зная, что произойдет потом. Я знаю, что мы соберемся и пойдем на работу. Надо будет немного перекусить, чтоб уменьшить перегар, и умыться. Впрочем, зимой и так достаточно свежо, можно протереть лицо снегом, этого достаточно. Я знаю, что мы пойдем на шахту и спустимся в забой.

И я знаю, что я оттуда уже не выйду.

Клавдия Федоровна наливает нам еще по одной и рассказывает о том, как работал ее муж. Одно время, говорит она, было тяжеловато. Это было после того, как забили лошадь.

– Лошадь? – спрашиваю я.

Лошадь. Когда копанку только вырыли, таскать уголь на поверхность было нечем, и она забрала у сестры из другого поселка лошадь. Хорошая была лошадь, крепкая. Веснухой звали. А потом, через год почти, Веснухе совсем стало нездоровиться, она еле шла. Да и ногу повредила, и не заживала у нее все нога-то. Ну и забили ее, хотя мясо у Веснухи было не ахти.

Так вот, после этого муж таскал уголь из копанки на себе. Вот так на спине и таскал. Вот тогда было тяжеловато. А потом, когда лебедку с дизелем приспособили, уже полегче.

Я уже пьян, границы предметов вокруг меня слегка размыты и как будто чуть-чуть подрагивают, словно комната освещается не стоваттной лампочкой под потолком, а свечой на столе. Но я еще достаточно в своем уме, чтобы понимать, что не стал бы таскать уголь из забоя на своем горбу.

Наверное, когда таких людей засыпает в копанке, они чувствуют облегчение. Возможно, для них это выход, как для китайских шахтеров.

Я не знаю, кому больше сочувствовать – лошади со странным именем, чем-то средним между временем года и детским заболеванием, которую избавили от мучений и просто съели, или мужику, который после этого таскал уголь на себе и избавился от мучений, оставшись навсегда в копанке.

Может быть, за них обоих надо порадоваться?

Может быть, между нами и китайскими шахтерами куда меньше разницы, чем хотелось бы думать?

Ночь пролетает почти незаметно.

Клавдия Федоровна наливает нам еще по одной и заворачивает с собой. Мы по одному идем в туалет, одеваемся. На улице лютый мороз – настоящая донбасская зима, такая зима, которая бывает только в степи на этих широтах. Одновременно мокрая и сухая, стылая и пронзительная. Мы забираем с собой бутыли с самогоном и идем на работу.

Я – в последний раз.

Одно мое тело крепко спит и видит во сне, как второе тело идет пешком до города. Вместе с грозами оно едет на шахту, чтобы в последний раз переодеться.

В последний раз загрузить свои вещи в контейнер, подвешенный на стальной трубе.

В последний раз натянуть шахтерскую робу.

И все это время я думаю о том, что я вряд ли буду скучать по этому миру. Вряд ли я когда-нибудь соскучусь по пронзительному морозу и ветру, выдувающему из тебя душу. По этой пыли, бесконечно оседающей в твоих легких и закрывающей от тебя солнечный свет. По обглоданным деревьям с куцыми ветвями и вечно черными листьями. Я думаю о том, что в моем мире было не так уж много вещей, по которым я действительно буду скучать. И когда я об этом задумываюсь, мне приходит в голову только одно слово.

Ханна.

Когда первое тело переворачивается во сне, второе в последний раз входит в клеть. Дверцы клети закрываются за моей спиной, и мы начинаем путь вниз – как всегда тихо, как всегда спокойно.

Лишь на самом дне у меня спросят, где желтый порошок.

Если я думаю, что со мной тут шутки шутят, я глубоко ошибаюсь, мать мою за ногу.

Интересно, думаю я в эту минуту, как много людей, которым Клавдия Федоровна Ермолаева заворачивала с собой бутыльки, больше никогда не возвращались? Задавала ли она себе вопрос – куда они подевались? Приходила ли ей в голову мысль, что они отравились ее первачом – не потому, что он плох, а потому, что алкоголь в достаточном количестве может отравить тебя, даже если он чист как слеза младенца? Думала ли она о том, сколько жизней забрала у других?