Александр Чудаков - Сборник памяти

Да и как иначе? А. П. Чудаков – один из самых крупных наших филологов-современников – значителен именно своими книгами, в них он, прежде всего, и будет жить. Каждая страница тут важнее случайных мемуарных штрихов. Точнее, сами книги будут жить своей жизнью, вдумчиво прочитанные, надо думать, новыми поколениями, и внимательно перечитанные и заново осмысленные нами. Они еще дадут немало импульсов и толчков и к новым поворотам в чеховедении, и к новым методологиям. Конечно, про заплывы эти книги не расскажут, и все эти мелочи, составлявшие ту живую жизнь, в которой эти книги были написаны, уйдут постепенно в песок. Уйдут вместе с нами, которые тоже уйдут. Но ведь определяли же они что-то в жизни и личности Саши. Как человек живет, так он и мыслит, так и пишет.

А о Сашиных заплывах у тех, кто ездил с ним на чеховские конференции, сохранилось не одно воспоминание.

Через год после смерти Саши, в Гурзуфе, поездкой куда кончаются все ежегодные ялтинские Чеховские чтения, я долго стояла одна у парапета и смотрела на море – это было то самое место, где несколько лет назад Саша, чтобы не нарушать традицию, решил поплавать, хотя было холодно и довольно сильно штормило. С ним в ледяную воду полезли, но быстро вылезли назад В. Б. Катаев и молодой наш коллега Руслан Ахметшин. А Саша стремительно поплыл вперед. И, глядя на то, как его бросает в стороны (а там – скалы), я вдруг по-настоящему испугалась. На мой крик: «Саша, вернитесь!» – он не отреагировал, просто не услышал, и тогда я засвистела в спортивный свисток, который оказался у меня в кармане куртки – раз, второй, третий. Никто не понял, откуда свист. Но все встрепенулись. А Саша вдруг резко повернул назад. Через несколько минут он был уже у берега, встреченный воплями облегчения наших дам. Когда он вылез, я призналась, что свистела я, и назидательно произнесла что-то насчет того, что вот снова спасла его для чеховедения (у нас была с ним такая постоянная шутка, что это теперь моя планида – беспокоиться за него мне завещано Н. И. Гитович, очень любившей Сашу), а он сказал, что, услышав свисток, был уверен, что это милиция, с которой – как знал по опыту советской жизни – лучше не связываться. Осталась от того пребывания в Гурзуфе фотография – Саша в плавках, тельняшке, с полотенцем в руках, и мы по обе стороны от него в теплых куртках.

Переплывали мы однажды вчетвером – он, В. Б. Катаев, И. Н. Сухих и я – возле станицы Старочеркасской обманчиво тихий Дон с его коварным течением, резко сносившим плывущих в сторону. И от этого эпизода тоже осталась кем-то сделанная фотография. Так что о заплывах мы многое можем вспомнить и рассказать.

Ну, и о том, как Саша знал толк в строительстве, в материалах, как говорил об этом, рассматривая деревянные брусья, что всегда вызывало у меня восхищение, – тоже помним. Так что просьбу его выполняем: вспоминаем не только о книгах… Хотя книги не мешало бы нам читать почаще и повнимательнее, не выдергивая из них цитаты, не вульгаризируя его мысли и не заимствуя его идеи без ссылок на источник.

А что касается строительных дел, которых он был великий мастер, то, помню, я как-то показала ему кусок плохо оструганной сырой сосновой доски, увезенный мною как «сувенир» из Мелихова. Тогдашний директор музея, наша многолетняя головная боль, собирался латать этими досками, купленными где-то по дешевке, – на его языке это называлось «реставрировать», слово, которому он тут же обучил нанятых им тоже по дешевке шабашников – мемориальный флигель, в котором была написана «Чайка». Флигель был тогда в крайне аварийном состоянии. Деньги же, которые зарубежные доброхоты присылали музею на ремонт, растворялись в чьих-то карманах, не доходя до флигеля.

Саша повертел деревяшку в руках и спокойно и твердо сказал, что именно и в какой срок станет с флигелем, если эти доски пойдут в ход. Сказал с такой же определенностью, с какой выступал по вопросам филологическим. Все, что он делал, он делал именно так – обстоятельно и профессионально. Вообще профессиональный рефлекс – или инстинкт? – в нем был абсолютен, как бывает абсолютным музыкальный слух.

Он не был борцом по темпераменту, не любил, когда его отвлекали от занятий, чтения, писания, дачных его работ, во время которых ему так отлично думалось, но я хорошо знала вот это его качество – он, человек спокойный, неторопливый, берегущий время и силы, буквально взвивался, когда сталкивался с наглостью невежества или откровенной халтурой, и тут его легко было подвигнуть на поступок, на протест. Он мгновенно соглашался быть заодно, когда речь шла о противодействии научному любительству или культурному варварству. Каюсь, в качестве секретаря Чеховской комиссии я не раз рассчитывала именно на это его свойство и пользовалась им, чтобы с его поддержкой сделать что-то, что в данный момент представлялось необходимым.