Александр Чудаков - Сборник памяти

Мы были однажды с ним и В. Б. Катаевым на приеме у тогдашнего министра культуры М. Швыдкого как раз по вопросам спасения Мелихова от рук его тогдашнего директора – варвара и графомана, и именно Саша организовал эту встречу, он же договорился о публикации в «Литературной газете» нашего открытого письма по поводу сочинений этого «писателя», как тот себя именовал. Наивные люди, надеялись мы, что министр нас мгновенно поймет, проникнется нашим беспокойством, возмутится, как мы, и немедленно поможет… Помню, как Саша звонил мне перед аналогичным походом в Министерство культуры по поводу безнадежно тогда приостановленного издания словаря «Русские писатели», чтобы посоветоваться, как себя вести («где сдвигать брови», как я называла это) и что говорить. И мы долго придумывали ударные формулы, которые – как нам казалось – должны были потрясти чиновничьи сердца. А потом как-то попросил посмотреть телепрограмму Александра Архангельского, где он говорил о значении словаря для культуры и долге всех культурных людей способствовать его спасению. Его интересовало, достаточно ли он был убедителен и грозен для чиновников. Он был убедителен. Но – не для чиновников. Впрочем, капля все-таки долбит камень. И рано или поздно усилия такого противодействия дают свои результаты. Возобновлено (хоть и не чиновниками!) издание словаря, спасен и мелиховский флигель…

А потом, уже без него – и как его тогда не хватало! – было долгое сражение за ялтинский дом, стены которого небрежением директора музея (и где только штампуют этих безразличных варваров?) оказались поражены грибком, несущие опоры здания, пережившего в свое время крымское землетрясение, теперь покрылись глубокими продольными трещинами, по стене чеховского кабинета вдоль картины Левитана «Река Истра», текла вода, под обоями буквально кустилась плесень… Мы опять писали, объясняли. И казалось, что, будь с нами Саша, было бы много легче чего-то добиться…

При его жизни мы все – его ровесники, знавшие его десятки лет, и молодые чеховеды, встречавшиеся с ним практически только на конференциях, защитах, заседаниях – не догадывались, до какой степени он был нам всем нужен. Одним своим присутствием он задавал уровень, ниже которого работать было стыдно, продуцировал направление исследований, не давал превратить чеховедение в скучную индустрию, к чему оно заметно скатывалось. Научный авторитет его был огромен. При нем, как сказал потом Руслан Ахметшин, трудно, а то и невозможно было халтурить и выдавать за науку любительство. Помню охватившую многих из нас тревогу в первые недели после его смерти: удастся ли без него не впасть сплошь в то, что мы с его легкой руки называли «народным чеховедением», то есть откровенным дилетантством, и что, судя по стремительно падающему уровню чеховских конференций и многих писаний о Чехове, на нас угрожающе надвигалось.

Он был совсем не воинственен, иногда даже излишне мягок, но ложную толерантность ненавидел. Помню и его язвительность, и даже не свойственный ему гнев, когда он сталкивался с профанацией науки. Боюсь, удержаться без него на должном уровне мы все-таки не сумели.

К концу конференций он иной раз заканчивал стихотворный опусотчет, который сочинял даже во время заседаний, и в котором доставалось докладчикам, а потом на банкете в Гурзуфе читал его. Есть фотография, где он, стоя на возвышении, разворачивает длинный свиток с этакой одой, посвященной конференции по поводу столетия «Трех сестер».

Мы много с ним говорили о будущем чеховедения, о людях, которые в него приходят, о разлагающих его профанациях. И меня радовало, что мы совпадали в оценках – надеялись на одних и тех же, опасность видели в одном и том же. Мы оба были убеждены, что исследователей Чехова надо каким-то образом возвращать к изучению факта, документа, реального исторического контекста – к тому, к чему интерес тогда начисто был утрачен.

Однажды он почти без связи с тем, о чем мы говорили, спросил, помню ли я столь распространенные в советское время очерки жизни и творчества писателей. «Еще бы, – сказала я. – Прекрасно помню и даже знаю, кто их упразднил как жанр». – «И кто же?» – «Да Вы, Саша. Ведь после Вашей «Поэтики» очерков творчества Чехова больше не появлялось. Их было стыдно писать и стыдно читать…» И, продолжая какую-то свою мысль, он сказал, что ему самому очень не хватает сейчас в работах о Чехове того целостного ощущения его жизни и творчества, какое в идеале предполагали те очерки. «Ну, и напишите такую книгу, – сказала я ему. – Кому ж это сделать, как не вам?» «Вы думаете?» – вопросом ответил он и переменил тему.