Александр Чудаков - Сборник памяти

Новая повесть и стили, связанные с ней, возникли в конце пятидесятых годов. Впервые за многие годы резко изменилась общественная обстановка. Было прямо сказано о ложности многих прежних догм.

Эта ложность ощущалась многими в первую очередь как ложность прежней знаковой системы: она-то и воспринималась как главный враг. Борьба с фразеологией предшествующего времени заняла в умах еда ли не первенствующее место.

Возникла литература, тесно связанная с этим явлением – отрицанием прежней фразеологии. Литературные герои отрицали любые высокие слова. Это означало: они отрицают ложь, подчас стоявшую за этими словами. Простое, «бытовое» слово в поэзии и прозе стало синонимом правды, истинного, искреннего чувства.

Прошло время. Стало очевидно, что отбросить знак еще не значит отбросить означаемое. Но приверженцы «нового» стиля еще не замечают, что юмористическое, ироническое, пародийное слово, так широко проникшее в литературу, лишь по традиции выступает сейчас в качестве сигнала чего-то нового. За ним давно уже стоят свои каноны, своя инертность мысли и стиля. Оно уже само превратилось только в знак истины, который читателю предлагается по старой памяти принять за самое истину…

Иронически-пародийная манера вести рассказ в последние годы все больше теснит манеру «положительную». Она становится нормой. Выделяться стали, напротив, случаи ровного повествовательного стиля, а оживленный, игривый стиль, интенсивно окрашенный авторским чувством юмора, стал основным «наполнителем» любого повествования…

Возникает не редкая в истории литературы ситуация – обретя некоторые новые качества, литературная школа задерживается на «переходном этапе», увлекшись эксплуатацией своих завоеваний, не чувствуя исчерпанности раз найденных путей.

Но не только смыслом поразила (если не потрясла) меня напечатанная в 7-м номере за 1967 года статья А. Чудакова и М. Чудаковой «Современная повесть и юмор», но и тем, как была она написана. В ней не было и следа той ненавистной мне «научности», которая гнала меня прочь из университетской аудитории куда-нибудь поближе к природе и пиву. «Научности», которая объединилась для меня ненавистным словом «дискурс». Но не было в тексте и следа той разрушительной всеобъемлющей иронии с ужимками, которые спустя годы превратятся в уховертку под названием постмодернизм.

К тому времени я полагал, что М. Чудакова – сотрудник отдела прозы «Нового мира», ибо, нагло посылая туда свои прозаические упражнения, получал вдумчивые, уважительные, подробные отзывы за ее подписью.

Шло время, и в силу все возраставшего интереса к А. Чехову и М. Булгакову, я начинал уразумевать место, и значение, и различие авторов статьи. К этому же периоду (70-е годы, служба в редакции журнала «Волга») относится и поразившая меня реакция на статью Чудаковых профессора Саратовского пединститута Таисии Наполовой. Неистовые взгляды любимой ученицы Валерия Друзина были мне известны, за них я даже прозвал ее Напалмовой, и все же был поражен, когда по какому-то поводу упомянул статью, и Таисия Тарасовна прямо-таки зашипела: «Это, это все чужое, вражеское!». Думаю, что не столько сама статья стала причиной шипения, сколько ее авторы. Такую же ее реакцию я уже наблюдал, когда высоко отозвался о моем филфаковском учителе, впоследствии затравленной коллегами по филфаку СГУ Гере Владимировне Макаровской.

А сигналы, посылаемые мне великим филологом, которого я никогда не видел, становились все значительнее. Я прочитал «Поэтику Чехова», а выкупая в магазине подписных изданий тома голубого полного Чехова, первым делом заглядывал в конец: есть среди авторов примечаний А. П. Чудаков?

Но более всего был покорен небольшой статьей Александра Павловича «Вещь в мире Гоголя» в сборнике «Гоголь: история и современность: к 175-летию со дня рождения» (М.: Сов. Россия, 1985).

Странный, надо сказать, был сборник, где нашлось место и литературным генералам С. Михалкову и В. Щербине, и модному тогда П. Палиевскому, и старательно подражавшему ему В. Сахарову, и текстам, авторам которых за одни только названия статей «Родник русского реализма» и «Порыв к высокому» следовало бы запретить писать. По крайней мере о Гоголе.

Но была там, среди других важных текстов (С. Бочаров, Ю. Манн, М. Чудакова, В. Бибихин, Р. Гальцева, И. Роднянская), и статья А. Чудакова. Тогда я не знал, что «вещность» русской литературы была его излюбленной темой. Меня не просто поразил текст – он влился в меня. Я почувствовал себя соавтором Чудакова! Ведь знал уже, как важны в русской прозе, выражаясь словами героя И. Гончарова, «материальные приметы нематериальных отношений», и говорил и писал кое-что на этот счет, и не раз получал отпор от возвышенных коллег за внимание к посуде и платью, меню и мебели в классических произведениях. Статья «Вещь в мире Гоголя» стала для меня посланием, адресованным мне лично.