Владимир Шаров - Будьте как дети

Пока разговор шел нервно – оба успели друг от друга отвыкнуть, теперь не без труда снова приноравливались, притирались. Однако за пару минут, что Дуся подбирала слова, какими будет говорить о Никодиме, думала, что скажет, а о чем постарается умолчать, Амвросий сник. То ли он уже смирился, что однажды Дуся уйдет, и завел разговор для проформы, то ли просто устал. С четверть часа он сидел с закрытыми глазами, Дусе даже показалось, что уснул, а потом, всё так же прикрыв веки, вяло по второму кругу стал повторять, что ему надо понять, действительно ли она хочет остаться с Никодимом, не слишком ли он строг, и, будто забыв, о чем спрашивал, начал объяснять, что, чтобы стать старцем, надо знать жизнь такой, какая она есть. Ведь иначе ты сам, будто дитя, слаб, непрочен, вот и мастеришь себе из строгости подпорку.

Почти все старцы, прежде чем уйти в монастырь, говорил он, прожили большую, долгую жизнь в миру. Были солдатами, то есть убивали, влюблялись, женились, рожали детей, лишь затем затворились в келье. Оттого они понимали людей, могли им помочь. А что знает отец Никодим, когда он принял постриг восемнадцати лет от роду?

По-видимому, его доводы на Дусю мало подействовали, и Амвросий снова свернул на исповедь. Спросил, что за вопросы отец Никодим ей задает. Она: «Много о похоти, а вообще обо всём спрашивает, требует, чтобы я ничего не упускала, потому что, владыко, грех-то ведь везде: и в делах и в мыслях». Амвросий: «И ты ничего от него не скрываешь?» Она: «Да, владыко, на исповеди я отцу Никодиму любые свои грехи, а те, что связаны с похотью, особенно, рассказываю в малейших подробностях. Иначе, он говорит, мне не спастись. Потому что пока то, что сделала, словами перед Господом не скажешь, не ужаснешься себе, так и будешь грешить. И вправду, владыко, – Дуся теперь всё время старалась Амвросия расшевелить, – бывает, что не услежу, и во мне снова, будто при муже, вожделение возникает. Появится и уйдет, а на исповеди перед отцом Никодимом, когда рассказывать начинаю, грех мой разрастается и разрастается, и вот уже будто не я в церкви стою, а прямо исчадье ада. Поневоле затрепещешь». Амвросий: «А ты никогда не думала, почему его, монаха, подобные вещи так занимают?» Она: «Думала, конечно. Даже поначалу, как и вы, владыко, боялась, что он не от Бога, чтобы сыскать мой грех, спрашивает, а потому, что принял постриг, едва выйдя из отрочества, теперь похоть манит, искушает его самого. Страшилась, что могу ввести его в грех». Амвросий: «И всё же отвечала». Она: «Отвечала, хотя первое время тяжело, неприятно было, словно перед чужим человеком раздеваешься. А теперь по-другому и не могла бы, наверное. Так жизнь – и что делала, и что подумала – уходит, будто ее не было, как вода в песок. Не правда ли, владыко, в этом есть огромное неуважение к Господу, к мирозданию? А теперь, когда знаю, что отец Никодим с меня каждую мелочь спросит, ничего не забудет, я, как Плюшкин какой-нибудь, слежу, чтобы ничего не пропало. Подробнейший дневник веду, словно в гимназии, шпаргалки готовлю, и вот получается, что я не букашка жалкая, которую раздавят и не заметят: в моей жизни всё от Бога или, когда грех – то против Бога. А чтобы греха больше не было, чтобы я спаслась, отец Никодим ничего не пожалеет».

Конечно, тогда на бульваре Дуся о многом умолчала, тем не менее, кончая разговор, явно ждала, что Амвросий подтвердит, что она вела себя правильно. Как бы тяжело ей ни было, не отступала, выполняла все послушания, ответственность же несет тот, кто их дает. Еще лучше, если Амвросий добавит, что, будучи Дусиным духовным отцом с двадцатидвухлетнего возраста, теперь он передает ее отцу Никодиму. Но Амвросий лишь повторил, что в нынешних условиях пока он не может, как должно, ее пасти, Дусе не запрещается пользоваться окормлением отца Никодима. Однако совсем отдать ее он не готов, да и не считал бы это верным.

«В первую очередь потому, – продолжал Амвросий, – что мне непонятна его суровость. Отец Никодим не чувствует разницы в человеческих натурах, характерах, стрижет под одну гребенку. Не видит, что под его напором ты можешь просто сломаться». Правда, закончил Амвросий неожиданно примирительно, сказал: «Ну ладно, коли хочешь ходить к отцу Никодиму – ходи, особой беды тут нет. Но если сделается невмоготу, знай, от обета, что ты ему дала, я тебя разрешаю. То же касается и его правил: будут непосильны – можешь не исполнять». Больше Амвросий ее ни о чем не спрашивал. Они еще немного посидели на скамейке, а затем не спеша пошли домой.