Владимир Шаров - Будьте как дети

Всё же Анфиноген Дусю уломал, она стала рассказывать про Никодима. Начала с того, что, когда он после первой ее исповеди прочитал разрешительную молитву, облегчение с ним было большим, чем с другими исповедниками. А дальше вперемешку: что он ей говорил, что гонения нужны церкви, иначе не очистить авгиевы конюшни. И вообще революция как бы подняла планку, сделала прошлое со всеми его ссорами, обидами, изменами мелким и неважным. Сказала, что, запутавшись, даже перестала ходить в церковь, пускать туда детей, а он ее вернул в храм, объяснил, что есть два вида испытания и страданий церкви: акривия – отказ от любых компромиссов и, соответственно, взятие на себя мученического креста, и икономия – приспособление к обстоятельствам, в сущности, то же самое мученичество, только крест другой – поношения, непонимания насмешек, унижения. Но и те, и те вериги ради единственной цели – спасения стада Христова, оставшегося без пастыря.

Рассказала, что за всё время Никодим, как бы ни был с ней строг, отказался отпустить лишь один грех. Раз она зло в сердцах бросила старшему сыну: «Хоть бы тебя черт побрал, ну и донял же ты меня сегодня!» Никодим, узнав, сказал, что никакими епитимьями этот грех не искупить, если она и спасется, то лишь молитвами проклятого ею ребенка. Рассказала и про Амвросия. Объяснила, что, только когда он вернулся из заключения, поняла, как тяжела суровость Никодима и как ей не хватало мягкости, ласки Амвросия, но тут же добавила, что не сегодня завтра Амвросия могут опять арестовать, а без руководителя она не выживет. Вот и не знает, с кем остаться. Снова повторила, что между двумя бегать больше не в силах.

Говорила, говорила, а старец всё улыбался и смотрел на нее, смотрел. Иногда и вправду, будто грудной младенец, сам себе что-то начинал лепетать. Так она исповедовалась Пимену до позднего вечера, а потом ушла в избу, сразу легла. Накануне у нее было договорено, что наутро тот же крестьянин отвезет ее обратно в Оптину, откуда легче было добраться до Калуги, а дальше поездом в Москву. Когда сани уже стояли у ворот и она на крыльце прощалась с хозяином, подошел Анфиноген и сунул ей в руку завернутый в бумажку образок, сказав, что его велел передать Пимен. На листке с обеих сторон рукой Анфиногена было что-то написано, но что, она сумела разобрать только в поезде.

На одной было сказано, что вчера Пимен долго молился и поручил ее Царице Небесной, так что она может не бояться. Молился он вчера и Господу нашему Иисусу Христу, просил: «Пошли чаду моему Евдокии старца по сердцу», – и верит, что Христос ее не оставит. Что же до Амвросия и Никодима, то через него, Анфиногена, ей велено передать, что каждому свое. Сам он, Пимен, раньше стоял за строгость, однако строгость умеренную, но главное сейчас не это, а что вообще без руководителя она не спасется. И снова, возвращаясь к Никодиму: что тот так и не знает, его ли она духовная дочь, отсюда неуверенность, излишняя жесткость. Однако суровость Никодима внешняя, под ней огромное желание спасти тебя. На другой стороне Анфиноген уже от себя приписал, что он живет с Пименом под одной крышей вот уже тридцать лет и знает, о чем говорит. Пускай не сомневается: вчера, лепеча, Пимен именно это и пытался сказать. В любом случае напутствия, что она получила, были хорошими, и в Москву Дуся приехала утешенная.

В декабре двадцатого года – они тогда уже попеременно жили то в Густинине, то в Москве – любимый Дусин брат Павел, человек на удивление чистый и восторженный, решил, что должен ехать в Сибирь и там начать собирать христианскую крестоносную дружину. Он был убежден, что иначе ни России, ни православия не спасти. Судьба церкви вообще волновала его до чрезвычайности. Стоило зайти речи на эту тему, он начинал быстрым шагом мерить комнату, появившееся еще в детстве нервное подергивание плечом усиливалось, лицо бледнело, и, отвечая, он едва не плакал. Но потом приступ тоски, тревоги проходил, он снова возвращался к своему обычному, так любимому семьей легкому, жизнерадостному настроению.

Мать отчаянно боялась его отъезда, была убеждена, что живым она Пашу больше не увидит, и пытаясь остановить, убедила пойти вместе с Дусей к отцу Амвросию. У того и вправду Пашина идея одобрения не вызвала. Холодно его выслушав, он сказал, что сей бес изгоняется лишь молитвой да постом, а не грубой силой, и посчитал тему закрытой.

Через месяц после разговора со старцем брат всё же уехал, вскоре вслед за тем Амвросий снова был арестован. Еще спустя полгода Дуся потеряла и третьего из самых близких себе людей. Молоденький послушник из Высоко-Петровского монастыря пришел к ним домой и на словах передал, что обстоятельства сложились так, что накануне Никодиму срочно пришлось покинуть Москву. Впрочем, вряд ли эти три события как-то были между собой связаны.