Владимир Шаров - Будьте как дети

Сережа знал, что Алеша работает в Нелидове, в Центральном лесном заповеднике, и сказал, что был бы рад туда съездить. Я ответил, что мы лишь разминемся. Пару дней назад я разговаривал с Алешей по телефону, и он сказал, что на Рождество, то есть послезавтра, будет в Москве.

С Алешей мы пошли к Сереже 9 января, вволю разговевшиеся и отоспавшиеся. Открыв дверь и троекратно обнявшись, Сережа отвел нас в свою комнату, стал заваривать чай. Староверческих икон уже не было, и от протекшего недавно потолка, оборванных обоев шла сырость. Сережа и раньше не отличался домовитостью, но сейчас вид был и вовсе барачный. В контраст с обстановкой разговор показался почти светским.

Обсуждали в основном, что было интересно Алеше – территории в Западной Сибири, которые необходимо отвести под заповедники и заказники. Они и здесь неплохо понимали друг друга, хотя было ясно: для Сережи леса – простой довесок. В сущности, заповедник, Алеше был задан единственный вопрос: не знает ли он в соседних с Москвой областях большого болота, настоящей непролазной топи, где, даже если постараться, найти тебя было бы трудно. Кроме того, желательно, чтобы посреди мха было озеро не озеро, но пространство открытой воды, а недалеко высокий холм, на котором можно было бы обосноваться.

Сабуров, не задумываясь, ответил, что километрах в семидесяти на север от их заповедника есть болото, которое называется Медвежий Мох. Лично он, Алеша, там пока не был, но, если судить по аэрофотосъемке и описаниям, Медвежий Мох – ровно то, что нужно Сереже. Топь в стороне от любых дорог, площадь ее примерно девятьсот километров, то есть от края до сердцевины, откуда ни зайди – не меньше пятнадцати верст. Прямо по Сережиному техзаданию, по центру мха – ложбина, и в ней – овальное, вытянутое с юга на север озеро. Дно глубокое, точно больше шести-семи метров, а сколько – никто не мерил, может, и тридцать, потому озеро и не зарастает. Рядом с водой – ложбина и пропахана ею гранитная глыба, одна из самых крупных в Калининской области, которую, уходя на север, потерял карельский ледник. Насколько он, Алеша, помнит, над урезом воды этот камень возвышается метров на пятнадцать-семнадцать.

Камень за двадцать тысяч лет успел покрыться наносами и порос настоящим строевым лесом. «Сосна и ель, – добавил Алеша, – элитные, коренные. На Валдае участков подобной сохранности единицы. – И продолжал: – Прежний директор нашего заповедника был из выдвиженцев; большой энтузиаст лесопосадок в Калининской области, он хотел вообще осушить все болота. Клал глаз и на Медвежий Мох. Лет восемь назад летом туда пригнали десяток тракторов, велели, кружа по периметру, прокладывать мелиоративные канавы. Но ничего не получилось. Потопили в торфе кучу техники и отступили».

Сережа: «Значит, до камня можно добраться только зимой?» Алеша: «Да. К середине декабря полыньи на Валдайских озерах замерзают даже там, где со дна бьют мощные ключи. Дальше, до конца марта, лед толстый, прочный, если ее не перегружать, выдержит и полуторку». Кстати, продолжал Сабуров, если мы решим ехать где-нибудь в середине марта, он охотно присоединится: посмотреть на Медвежий Мох ему и самому интересно. Нам был дан и другой совет. Конечно, сказал Алеша, пройти пятнадцать-двадцать километров с рюкзаком не проблема, но, коли у Сережи серьезные планы, он бы, Алеша, пешком не шел. Если много барахла, куда проще в одной из деревень по краю болота найти лошадь. Алешиной рекомендации мы вняли, и через неделю, когда Сабуров переслал из Нелидова миллиметровую карту Медвежьего Мха, на моем «запорожце» отправились на разведку.

Подходящих деревень, то есть таких, куда вела хотя бы грунтовая дорога, было восемь, и уже во второй, Аникеевке, мы познакомились с Акимычем – хорошим, правильным стариком, у которого была и лошадь – мерин Доля, и сани. С Акимычем мы первый раз и проехали по Медвежьему Мху. К сожалению, насчет озера ничего определенного сказать не могу, подо льдом с метровым слоем снега разглядеть что-нибудь трудно, правда, когда перестало трясти, мы поняли, что кочки кончились, под нами – зеркало воды. Остров же мне определенно понравился: небольшой, всего гектаров в тридцать круглый холм, этакий лоб, как и обещал Алеша, весь заросший сильным, здоровым лесом.

В январе день короток, обернуться засветло мы не успели. Хотя была луна, решили лошадью не рисковать, и на поляне, под старой елью разбили бивуак. Мороз был несильный. Ветер с Балтики нагнал тепло, из деревни мы выезжали вообще в оттепель. Оставшись, задали мерину сена, развели костер, принялись готовить ужин. У меня были две бутылки водки, мы выпивали и под них, как куры на насесте, рядком усевшись на сани, чуть не до рассвета слушали старика. Акимычу было что рассказать – зимой сорок второго года он попал в окружение, потом три года был в немецком плену, из них два – в концентрационном лагере «Берген-Бельзен», а когда вернулся в Россию, получил срок за измену родине и еще восемь лет провел в нашем лагере под Карагандой. Свою жизнь он вспоминал без ненависти, раз даже похвастался, что в деревне – единственный, кто вернулся живой и не инвалид.