Владимир Шаров - Будьте как дети

За полгода, что мы проводили на Севере, у нас скапливались немалые деньги. Зарплата была невелика, но благодаря надбавкам – полевым, полярным, за отдаленность – к концу сезона набегала приличная сумма. Если не считать того, что Сереже было нужно как художнику, потребности у него были мизерные, и я знал, что каждый год он помогает многим энцам, селькупам, нганасанам, ютящимся во времянках рядом с Дудинским портом. В каждую экспедицию он по полтора месяца, врозь и вместе, благо солнце не заходило, рисовал их чуть ли не сутки напролет. Часть денег, конечно, шла по смете, но чтобы в итоге получилось не меньше тарифа профессиональных московских натурщиков, три четверти он докладывал из собственного кармана.

Однако не доля самоедов была главной в его бюджете. Однажды, зайдя к Сереже домой, я обнаружил почти три дюжины старинных, еще дониконовского письма, икон. Некоторые образа были наспех развешаны по стенам, остальные просто в ряд стояли на стеллаже. Развешанные – сплошь новгородская школа, причем и письмо, и сохранность музейного уровня. Об истории этого собрания я слышал, но доски видел впервые. Их владельцами были ссыльные староверы, жившие в двух верстах ниже Салехарда, возле затона. Во время войны, когда порту стало не хватать рабочих, большую общину беспоповцев, осудив, пригнали сюда с Алтая, из-под Барнаула. Только в конце пятидесятых годов, когда Салехард механизировали, нужда в староверах отпала и с них сняли судимость. Теперь по закону те, кто выжил – из двух сотен всего человек тридцать – тридцать пять, – могли ехать куда угодно, но как бы ни был плох Север, нищие, разутые и раздетые, они сами, без помощи со стороны, о возвращении на Алтай даже думать не смели.

Сережа давно был с ними дружен, с некоторыми из староверов сошелся очень близко и, видя, что община вымирает, несколько лет назад одну семью за другой стал перевозить в Хакасию. Давал денег на дорогу, на корову и лес для дома. Переселение только еще обсуждалось, когда старейшины для безопасности, пока община не обживется на новом месте, попросили Сережу забрать иконы в Москву. С удивлением я услышал, что доски хранятся у него уже три года, но он обязался держать святыни тайно и не хотел нарушать слово. Теперь же решил, что, если покажет иконы нескольким художникам, беды не будет. Через неделю они всё равно уедут: в Хакасию летит «борт» с геологами, и начальник, его старый приятель, обещал без единой царапины доставить доски прямо по адресу.

Север – особая жизнь, после него трудно приноровиться к другому. Я хотел это сказать, но смолчал, в конце концов Сережа был взрослый человек, что касается собственной судьбы, решал сам. Сейчас я думаю, что смена курса готовилась давно, потому что тут же он объяснил, что с нынешней партией на Обь едет интересный молодой художник, как и он – выпускник Строгановского института. Его преемник уже всем представлен и даже зачислен в штат. Других проблем тоже не предвидится: есть два больших договора с Детгизом, где подряд выходят сказки чукчей и тунгусов с Сережиными иллюстрациями. Книги вот-вот пойдут в типографию, то есть его часть работы и со сказками, и с монографией закончена и принята.

Новостей было много, и, в общем, новости хорошие. Сережины дела явно шли в гору. Что он незаурядный художник, я знал, но Север был чем-то вроде отстойника, он неплохо кормил, но на другое надеяться не следовало. Сразу три книги было большой удачей, однако поздравить его я не успел: разговор снова свернул. Оборвав книжную тему, Сережа спросил, нельзя ли увидеться с моим приятелем Алешей Сабуровым.

Алеша был геоботаник, человек совершенно лесной. Трижды он был женат, но недолго. Жены поначалу верили, что сумеют добиться его оседлости, заставят защитить диссертацию, благо материала, который он собрал, хватило бы на десятерых, а дальше – обычная академическая карьера. По-моему, и он на это надеялся, однако всякий раз не выдерживал. Лишь только по календарю наступал март, срывался, уезжал в Сибирь или на Дальний Восток. Там еще была настоящая зима, до полевого сезона почти два месяца, но он всегда сам готовил инвентарь, сам чертил маршруты и нанимал рабочих. В общем, по своей природе он был хозяин, а в Москве делался деталькой огромной несуразной машины, в которой никогда ничего не понимал. В городе он тосковал, всё путал, со всеми портил отношения, и как-то так получалось, что не уехать уже не мог. В конце концов сабуровским женам надоедало быть соломенными вдовами и они уходили. Но обид не было, плохо Алешу никто не вспоминал.