Юрий Цыганов - Гарри-бес и его подопечные

«Ну, — думает, — Аграфена, я те сделаю».

И делает. Идет в сельмаг, выпивает полтора литра «Лучистого» крепкого и молча ложится спать на отдельном диване.

Наутро перемирие до следующей ссоры.

Так и стали жить: то огнь любовный и нежность без границ, то провал ледяной и отчуждение.

Раз повздорили они за завтраком ни про что.

Егор вначале убедить хотел логикой рассуждений. Мол, не твое это, женщина, дело, в таком вопросе мнение иметь.

А Грушенька в логике проку не видела и мнение имела определенное, что ничего Егор вокруг не видит, не слышит и одного себя слушать желает.

Тогда Егор разволновался и высказался.

Тогда и Грушенька заговорила жестко, но вкрадчиво. И лицо ее сделалось мелким, а губы растянулись в тонкую нитку.

А уж этого Егор снести не мог. Не мог он на такое лицо любимой спокойно взирать. Поэтому слова отяжелели каменьями и принялся он разбрасывать их в беспорядке. С грохотом падали камни и катились по углам их жилища.

Тогда Грушенька замолчала и вся как бы стала отсутствовать.

Две недели звука не проронила.

Хлад и тоска поселились в их доме.

Зазнобило Егора.

Вышел он из дому, черен, как мавр. Тащится прочь путем кремнистым и желает только одного: забыться и уснуть…

Заходит в знакомое заведение, покупает портвейн «Лучистый» крепкий. А потом, ясное дело, в чисто поле, подальше от крова родного и очага.

Блукает Егор по полю, как сирота…. Уж ночь опустилась, звезды зажглись, а он все тянет портвейн из бутылки. Да не греет лучистый напиток, муть и хмарь в голове от него. И Бога не видно среди небесных светил.

Вдруг господин странный из ночи выдвигается. Весь как есть в сиянье золотом. В руках держит плеть хорошую.

— Я тебе так скажу, — говорит задушевно и мягко, — поди, жену свою пробузуй хорошенько, изломай ей руки-ноги, чтобы она тебе покорилась. — Ухмыляется: дарю тебе эту маленькую истину.

Берет Егор плеть от него. Домой повернул.

Грушенька дома сидит, но как бы отсутствует.

— Молчишь? — говорит Егор.

Молчит Грушенька и на Егора не смотрит.

— Ладно, — говорит Егор, — молчи… царица вавилонская.

Достает плеть, взмахнул и ну бить Грушеньку! Бил, бил… Уж бил, бил… а потом глянул, забоялся — кровушка алая по плечам ее белым струится — бросил он плеть, кинулся в ноги:

— Прости, — кричит, — прости меня, Грушенька! Бес, бес проклятый разум замутил, плетку бес подсунул… Прости меня, прости… Век собакой у ног твоих жить стану, коли прощенья не дашь!

Посмотрела Грушенька на Егора, на слезы его хмельные — отвернулась… Потом встала, собрала кой-какие вещички, в узелок завязала, оделась, идти собралась.

— Ты куда?

— Ухожу я от тебя Егор, прощай.

— Постой! — кричит Егор. — Дай срок, прошу, я все исправлю!

— Долог же тот срок будет, — сказала Грушенька и ушла.

Выбежал Егор вслед, мечется по двору, зовет, плачет…

Ни шороха, ни звука не слыхать. Ночь глухая пред ним стеной встала, заслонила Грушеньку от него навсегда.

А Грушенька вышла на дорогу прямую и пошла не оглядываясь. Кругом лес чернеет, в нем волки бегают, добычу рыщут, а она идет, не таясь, и луна ей путь освещает.

Шла, шла… — никуда сворачивать не стала — и вышла прямиком в Марьину Рощу.

К дому подходит, только светать начало.

Огляделась кругом, загрустила, больше года не было ее в пенатах родных. Вспомнила, сколько же тут женихов топталось-караулило… Сети хитроумные расставляли, зазывали-заманивали, сладкие речи на ушко нашептывали… Эх, денечки золотые беззаботные… Кто подарки нес, кто в ресторан приглашал, кто песни пел, приятные слуху.

А этот… ни гостинцев, ни цветочка. Какой ресторан, в кафетерий ни разу не сводил. Чучело подвальное!

Подходит она к крыльцу своему, смотрит — аж вздрогнула, бедная, — мужчина стоит, весь, как есть, заиндевелый и озябший. На голове вместо шапки сугроб вырос.

«Кто бы это мог быть?» — думает Грушенька. Отряхнула сугроб, подышала на мужчину теплым дыханием — он глаза и открыл.

— Ох, — удивилась Грушенька, — вот те на! Юркяя, журналист международный.

— Что ты здесь делаешь?

— Тебя жду, любовь моя.

Долго метался Егор в поисках Грушеньки. Все дворы, считай, обошел, в чистом поле кричал, звал ее, лес близлежащий исходил, за все бугры заглянул, все овраги облазил, а дорогу прямую, что вела к ее дому, так и не увидел.

Вернулся в дом. А в доме мысли черные, пустота на сердце да холод по углам. И Гарри-бес уж сидит на Грушенькином месте.