Юрий Цыганов: Гарри-бес и его подопечные

— Амба, — молвил Шелудивый, стаскивая с себя Корнеево пальто и отползая в дальний угол.

— Пи-пиждарики, — прошелестел Пьеро, забыв об оружии.

— А-а-а-а-а!!! — заголосила царевна. — Чую, чую, духом пахнет, голуби линялые, пьете! Не напились еще?! Не насосались?! Не все еще просквозили, изверги! По миру с сумой меня пустить захотели?! Ну я вас… — хвать одного, хвать другого за шкирку, пристукнула друг о дружку да к выходу потащила.

— Чевая бороха, — хрипит Шелудивый.

— Клева и халява вороха, — стонет Пьеро.

— Лабуда! Голь безлошадная, — кричит царевна. — Кон-цеп-ту-а-лис-ты! Чтоб духу вашего здесь не пахло! — Вытолкала взашей обоих, осыпая страшными проклятьями.

— Ктой-то был? — спрашивал Пьеро Шелудивого, спрятавшись чуть ниже станции метро «Сухаревская» и выйдя из коматозного состояния. — Мордехай иль Мазохер?

— Xyжe. Боруля ero.

А боруля тем временем заметалась в подземелье. Комнат много, да ни в одной нет Корнея. Пальто валяется, под ним никого, а на нем кровушка запеклась.

Почернела царевна лицом, грудь свою всколыхнула, закричала страшным криком:

— У-у-у-би-и-и-и-и-ли-и-и-и!!!

Не пожрала царевна Корнея. Полюбился он ей, оставила жить заместо мужа.

Раз гуляют они по саду, милуются, соловьев слушают да на павлинов глазеют. Царевна и говорит ни с того ни с сего:

— Дынная я, голубь мой залетный.

— Чего? не понял… — сказал Корней.

— Дынная — значит беременная. У нас так выражаться принято.

— А, — сказал Корней, — понимаю. Дите значит носишь. Хорошо. Втроем веселей будет.

Родила царевна в срок. Мальчика. Назвала Францелем.

— Что это за имя ты придумала? — говорит Корней. — Заморское. К чему бы этo?

— А ни к чему. Красивше так.

И объявляет Корнею строго: «Вce, кончились наши медовые денечки, милованья да гулянья. Будем дите ростить. Что он мне родный, то и тебе. Я за добычей полетела, а ты за ним ходи, да смотри, чтоб не орал. Пеленки меняй. А я вам пожрать принесу». И улетела.

Смотрит Корней на сына — дивится. И красив, и кудряв, и кричит по-богатырски, и зубов уж полон рот.

Да вот беда — тяжел больно. Никак не поднять его Корнею.

И так и эдак, с боку на бок переваливает — насилу спеленал. А тот все одно орет — есть просит. «Дай, — думает Корней, — соску ему дам, чтоб не орал». Только подносит соску ко рту, он — хвать папу за палец, откусил да съел. И успокоился.

Испугался Корней, задрожал. «Вот же, — думает, — крокодил — весь в мать, резкий какой. Эдак вырастет, всего меня и пожрет. Бежать надо, пока царевны нет».

Пошел Корней к морю, стал себе плот мастерить. Только смастерил, царевна летит с добычей. Видит, голубь в бега собрался. Камнем с небес упала, подступилась, спрашивает: «К чему же ты этот плотик справил? Неужто хочешь от меня отдаляться?».

— Эка ты не разумная, — говорит Корней. — Францель наш обкакался, а как пеленки помыть? С плотика-то удобнее.

— Что ж, — говорит, — ладно. А я думала, решил отдаляться.

В следующий раз полетела царевна за добычей, наказала Корнею: «Смотри, от ребенка никуды не ходи!».

Только проводил ее Корней, отправился скорей к морю. На плотик сел и отчалил восвояси. Гребет что есть силы, не оглядывается.

Тут Францель заревел — лес затрещал. Услыхала царевна — поворотила домой. Смотрит — нет Корнея… Подхватила Францеля и к берегу бегом. Видит, далеко уж Корней на плотике отдаляется. Зарыдала царевна, на ногу Францелю наступила, а за другую разорвала напополам. Бросила половину в плотик, а вторую половину съела.

Упала половина Францеля на плотик, разбила его вдребезги. Упал Корней в море и погрузился в бездну.

А в бездне морской хлад, муть и давление страшное. Опустился Корней на самое дно без сопротивления и лег. Сколько пролежал там — неведомо. Спутали водоросли его, много всякой нечисти к телу присосалось, много тварей на нем прижилось.

Лежит на дне, как камбала, приплюснут и хладен. Без чувств, без памяти, без вдохновенья. И жизнь к нему безразлична, и смерть его не берет.

И лежать бы так тысячу лет, но превозмог он себя.

Рассудил по-мужски: не камбала он — человек! А значит, преодоление свершить требуется. Так в лихую годину народ православный, великомученик всегда поступал.

Призвал он тогда силу неведомую, что дремала до времени, дух свой томящийся обуздал, напрягся нутром богатырским — и cвeршил невозможное! Всю нечисть с себя отряхнул, приживалок распугал, водоросли преломил-разорвал и поплыл ввысь, к свету Божьему!