Марк Салливан - Под алыми небесами

Обнимая Анну, впервые чувствуя ее такие податливые губы и ощущая ее чудесный аромат, Пино воображал, что скрипка играет соло первые такты волшебной мелодии. Эта музыка так услаждала Пино, что его пробрала дрожь.

Анна прервала поцелуй и прижалась лбом к его лбу.

– Я думала, что так оно и будет, – прошептала она.

– Я молился об этом, – сказал он. – С тех пор, как в первый раз увидел тебя.

– Как мне повезло, – сказала Анна и поцеловала его еще раз.

Пино крепче прижал ее к себе, удивляясь тому, как они подходят друг другу, словно виолончель присоединилась к скрипке, он как будто обрел потерянную часть себя и стал больше благодаря ее прикосновению, вкусу ее губ и нежной доброте ее глаз. Он хотел только одного – держать ее в объятиях столько, сколько позволит Бог. Они поцеловались в третий раз. Пино прижался губами к ее шее, и ей это, казалось, было приятно.

– Я хочу все знать о тебе, – пробормотал он. – Откуда ты и…

Анна отстранилась от него:

– Я тебе сказала – из Триеста.

– Какой ты была в детстве?

– Странной.

– Не может быть.

– Так говорила моя мать.

– Какой она была?

Анна приложила палец к губам Пино, заглянула в его глаза и сказала:

– Кто-то очень мудрый когда-то говорил мне, что, открывая наши сердца, открывая наши шрамы, мы становимся человечными, слабыми и цельными.

Он нахмурился:

– И?..

– Я не готова показать тебе мои шрамы. Не хочу, чтобы ты видел меня человечной, слабой и цельной. Я хочу, чтобы мы… были сказкой друг для друга, просто чтобы отвлечься от войны.

Анна поцеловала его еще раз. Пино показалось, что к струнным в его груди присоединились духовые, а его разум и тело свелись к одному: к музыке Анны-Марты, и ничему другому.

Когда генерал Лейерс и Долли вернулись с обеда, Пино, сияя, сидел на банкетке в холле.

– Вы просидели тут два часа? – спросил Лейерс.

Пьяненькая и пребывавшая в веселом настроении Долли разглядывала Пино:

– Это было бы трагедией для Анны.

Пино покраснел и отвернулся от Долли, которая хохотнула и прошествовала мимо него.

– Вы можете идти, форарбайтер, – сказал Лейерс. – Поставьте «даймлер» в гараж и будьте здесь в шесть ноль-ноль.

– Oui, mon général.

Пино вел машину по городу, близился комендантский час, а он не мог не думать о том, что сегодня был лучший вечер в его жизни в конце худшего в его жизни дня. На протяжении двенадцати часов он пережил все возможные эмоции, от ужаса и скорби до счастья, когда Анна целовала его. Она была почти на шесть лет старше его, но это ничуть не смущало. Напротив, даже делало ее более привлекательной.

Пино оставил машину в гараже и возвращался в квартиру на Корсо дель Литторио, мысли его снова метались между сценой расстрела и музыкой, которая звучала в нем, когда он целовал Анну. Часовые при входе проверили его документы; он садился в кабину лифта с мыслью: «Бог дал, Бог и взял. Иногда в один и тот же день».

Если отец Пино не играл на скрипке с друзьями-музыкантами, то ложился обычно рано, и потому Пино открыл дверь и вместо одной включенной лампочки, оставленной для него, застал яркий свет по всей квартире, а на полу лежали знакомые ему чемоданы.

– Миммо! – вполголоса вскрикнул он. – Миммо, ты здесь?

Брат, улыбаясь, вышел из комнаты, подбежал, обнял Пино медвежьей хваткой. Подрос он, вероятно, всего на дюйм, но за те пятнадцать недель, что они не виделись, явно прибавил в весе. Пино чувствовал мощные мышцы на руках и спине брата.

– Как я рад тебя видеть, – сказал Миммо. – Очень рад.

– Что ты здесь делаешь?

Миммо понизил голос:

– Я сказал папе, что приехал домой ненадолго, но, говоря по правде, хотя мы и делаем в «Каса Альпина» важное дело, я не мог там больше оставаться, скрываться, когда настоящая борьба разворачивается здесь.

– И что ты собираешься делать? Присоединиться к партизанам?

– Да.

– Ты слишком юн, Миммо, отец будет возражать.

– Папа ничего не узнает, если ты ему не скажешь.

Пино внимательно посмотрел на брата, удивляясь его смелости. Пятнадцатилетний мальчишка, он, казалось, ничего не боится, готов без тени сомнения ввязаться в драку. Но уходить в партизаны и сражаться с нацистами означало искушать судьбу.

Он увидел, как кровь отхлынула от лица Миммо, его брат трясущимся пальцем показал на повязку со свастикой, торчащую из кармана Пино, и сказал:

– Что это?

– Часть моей формы, но совсем не то, что ты думаешь.