Алексей Колышевский - МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

Монаси были на послушаниях кто где, я зашел в лесопилку, попрощался, пожал руку Акинфию. Тот сегодня был здесь и отвлекся от своей работы (резной оклад для иконы был почти закончен), отложил в сторону стамеску (помню, я тогда подумал, как по-разному некоторые используют ее), сдержанно ответил мне и вдруг, совсем не в своей манере, вскочил и сбивчиво, стесняясь, предложил принять от него на память одну вещицу. Это была фигурка Иисуса высотой всего сантиметров в десять, но выполненная с потрясающим мастерством, с тонкостью необычайной. Иисус протягивал правую руку и смотрел прямо на меня. Я смотрел на фигурку словно завороженный, и слова благодарности застряли в горле. Когда же я все-таки опомнился и поблагодарил его, Акинфий сердито махнул рукой:

– Да ладно, чего уж. Счастья тебе. Вспоминай монастырь-то. Может, еще вернешься…

– Может, и вернусь, когда мозги кипеть перестанут и сам с собой примирюсь. Когда себя найду.

Выйдя на монастырский двор, я осмотрелся и решил в последний раз подойти к кресту, окинуть взглядом устье Двины, к тому времени еще не вставшей, еще судоходной. С крестного холма, который монаси называли Голгофою, открывался вид настолько захватывающий, что можно было часами простаивать на беломорском ветру, не замечая его холодных пальцев, так и норовивших забраться под одежду, и любоваться панорамой нижнего берега: перелесками, невысокими скалистыми морщинами, угадывающимся впереди морем, облака над которым были особенно белыми. Белое море, я так и не увидел его, не понял, какое оно, не зачерпнул в ладонь его влаги, не попробовал на вкус соль его. Жаль. Я подошел к кресту, провел по нему рукой: гладкий от ветра и теплый, ведь дерево же. Еще раз посмотрел вниз, полюбовался видом, позавидовал каким-то людям, идущим двинским фарватером на маленьком белом пароходе. Вспомнил Вертинского:

– И моя душа уходит, ноя, по снегу в монашеском обличье, – продекламировал я напоследок то, что надуло мне в голову ветром с Белого моря. Пароходик, похоже, готовился причалить, и у меня даже появилась мысль спуститься, упросить их взять меня с собой, но я отчего-то не решился и, покинув холм, зашагал к станции.

«Не хочу стать капитаном Изангрием. Земля под ногами надежней, – успокаивал я себя, отметая прочь сожаленья, – да и мало ли откуда и куда он плывет, этот пароходик?»

До монастыря можно было добраться двумя способами – электричкой или вот так, по воде. Внизу была небольшая пристань, и к ней порой швартовались прогулочные катерки, привозили в монастырь туристов. Случалось это, по рассказам послушников монастырских, в основном летом. Но, может, и сейчас кому-то захотелось посмотреть на этот затерянный мир. Кто знает? Тем более мне с ними рядом делать нечего, да еще и в монашеском облаченье. Замучают расспросами, станут глазеть, пальцем показывать.

Дорога у меня спорилась, влекла под гору, и за полтора часа я отмахал километров десять, то есть половину пути. Я очень торопился, волновался, кабы не опоздать на электричку, поэтому назад не оглядывался и был увлечен только своим движением и мыслями о том, что делать дальше. «Возвращаться в Москву, а там будет видно». Об Аргентине я старался не думать, слишком далекой она казалась здесь, на лесной дороге под Архангельском. До слуха моего донеслось какое-то непонятное мне вначале стрекотание, словно где-то затрещал валежник под тяжестью медведя, лесного барина… Стоп. Какой еще медведь на хрен! Медведь ходит так тихо, что его с двух метров не услышать – это я знаю от охотников, а это же… автоматная стрельба! Я остановился в нерешительности. Ну и что, что стреляют? Мало ли кто это может быть. Наверняка браконьеры. А я уже на полпути к станции, и медлить нельзя: нет в запасе времени, уйдет электричка, и пропаду я тогда, если не попрошусь на постой к кому-нибудь из маленькой деревушки возле станции. Пойду?