Зиновий Зиник - Руссофобка и фунгофил

Присутствующие, потерпев поражение в выяснении посредством Кости разницы между тоталитаризмом и демократией, оставили его в конце концов в покое. Комфортабельно, с большой кружкой пива в руках, он устроился в углу на больших подушках у стены, удобнее, чем в креслах, и наконец расслабился — после всех этих передряг с отбытием, переездом, прибытием, с постоянным хороводом советников и любопытствующих. Перед его глазами сновали ноги англичан, вытанцовывающих свою "партию". "Партийцы", как он тут же прозвал их в уме, тоже пили пиво, но пили странно — без закуски, а если и закусывали, то исключительно жареным арахисом, то есть сладковатой закуской, в то время как каждому очевидно, что пиво требует чего-нибудь солененького для провоцирования жажды, чтобы потом с полным удовлетворением утолить эту жажду заливанием в горло большого глотка пива. Но Косте повезло: рядом с подушками он обнаружил маленькую изящную табуреточку, явно ценной породы дерева, и на этой изящной табуреточке — изящная фарфоровая тарелочка, а в ней — в изящном беспорядке щедро были насыпаны черные сухарики. Табуреточка с сухариками была такой продуманной высоты, что, возлежащему на подушках достаточно было протянуть руку, чтобы не глядя подцепить сухарик. И сухарики оказались как раз то что надо: солененькие, но в меру, именно для легкого пива, которое присутствующие называли почему-то советским словом "лагерь", видимо, в честь Кости, без мягкого, правда, знака, из-за иностранного, видимо, акцента.

Костя блаженствовал у себя в углу на подушках, потягивая пиво под сухарики. Марга с Антони недаром навещали, значит, Москву — осведомлены, значит, как надо пиво пить. Впрочем, Антони, проходя мимо, приостановился, поднял удивленно брови, и, помотав пальцем в сторону сухариков, нерешительно осведомился: "Ээ-э, и нравится?" На что Костя поспешил объяснить насчет обновления гортани путем провоцирования жажды солененьким под пиво. Антони плохо, видимо, понял Костин дискурс и отошел, странно улыбаясь и пожимая плечами. И не он один. Костя заметил, что многие присутствующие оглядываются и бросают на него удивленные взгляды, некоторые явно стараются протолкнуться к его углу с подушками и, убедившись, что Костя действительно употребляет эти сухарики под пиво, удалялись, прикрыв смущенно улыбку ладонью. Видимо, российский способ употребления пива казался этим островитянам смешным и нелепым — возможно, конечно, эти любопытные подходили поглазеть просто на самого Костю, советского человека в английском зоопарке. В конце концов его осенило: а вдруг не он один претендует на эти чудные сухарики, но каждый стесняется, и все поражены недогадливостью этого русского, оккупировавшего единолично всю миску с редкостным деликатесом.

Так, видимо, и было, судя по обескураженному лицу Клио, которая протискивалась через толпу гостей, делая загадочные предупредительные знаки Косте с другого конца комнаты. До этого она с увлечением курсировала от одной группки к другой и, судя по набору доносившихся до Кости слов, вроде "политбюро", "Правда", "аппаратчик", мило разъясняла присутствующим ужасы тоталитаризма и советской цензуры; а тут лицо ее исказилось судорогой отвращения. Добравшись до Костиного угла, она стала тыкать в фарфоровую мисочку и шипеть Косте в ухо: "Ты думаешь, это для тебя приготовили? Зачем ты это ешь?" Поскольку в незнании российских ритуалов потребления пива ее нельзя было заподозрить, она явно обвиняла Костю в том, что он заграбастал эти сухарики себе, ни с кем не поделившись. "Что ты клоуна из себя строишь? — повторяла она, дрожа от бешенства. Дело, видимо, было серьезнее, чем предполагал Костя. — Ты что, хочешь меня на посмешище выставить? Ты что, не понимаешь, для кого эти сухарики?" Костя не понимал. И тут разъяснение явилось само собой: огромный рыжий котище, прозвенев нацепленными на шею колокольчиками, вспрыгнул на колени Косте, склонил откормленную морду к табуреточке и стал систематически уничтожать сухарики в фарфоровой мисочке, жадно оглядываясь и облизываясь.

"Почему мне никто не сказал, что это кошачья миска?" — обиженно бормотал Константин, когда Клио тащила его на автобус.

"Почему? Потому что здесь тебе не Советский Союз! — отрезала Клио. — Это свободная страна. Ешь хоть собачьи фекалии, никто слова не скажет. Тем более, с английской точки зрения, именно этим и питается российское население, понял?"

Может быть, с того вечера и изменились склонности и предпочтения Константина: и в кулинарии и в идеологии. Он вдруг решительно отверг — сначала английскую, а потом и западную кухню вообще. Он стал называть английские блюда не иначе как кошачьими объедками. Да и само разнообразие продуктов ему быстро приелось. Энтузиазма хватило на первые пару недель. Выпучив глаза, он бегал от витрины к витрине — от пижонских лавок Ковент Гардена до заштатных районных супермаркетов — и приходил домой издерганным. По ночам ожившим бредом вставали перед глазами тысячи этикеток консервных банок. Он пожирал взглядом десятки сортов яблок и груш, выставляющих бесстыдно розовый бок из-под бумажной плиссированной юбочки-обертки. Креветки щекотали взор усами гвардейцев на рыбных прилавках, которые своими колерами туземных островов возмещали отсутствие радуги в лондонском поднебесье: от янтарного палтуса и коралловой семги до бронзового отлива киперсов. Он путешествовал по экзотическим гербариям овощных прилавков, как по музею, где пальмовые ветви салата укутывали балдахины брюссельской капусты с венчиками и над крепостными валами авокадо вырастали плетеные корзинки красных шапочек с клубникой. Он кружил и внюхивался, шепча про себя названия даров природы, как заклинания, и, отправляясь спать, долго ворочался, обдумывая список блюд чуть ли не на год вперед. Но чем больше он говорил, тем меньше делал.