Владимир Митыпов - Долина бессмертников

Тут полог откинулся, и в юрту, подталкиваемый нукером, неуверенной походкой, кланяясь, вступил изможденный человек, темнолицый, лысый, с трясущейся седой бородой и подслеповатыми глазами. Он был бос, одет в рваный холщовый халат, который то и дело безуспешно старался запахнуть.

Некоторое время стояло молчание.

— Скажи о себе. Все скажи! — лениво проронил наконец Гийюй, не глядя на вошедшего.

— Великодушный князь, — с поклоном отвечал человек, — зовусь я Сяо Буюнь. Когда-то был отцом послушных детей. При дворе циньского князя Ин Чжена…

— Который нынче зовется Цинь Ши-хуанди — злоусмехнулся Гийюй.

Бальгур молча кивнул.

— При дворе князя Ин Чжена, — торопливо продолжал Сяо, словно боясь, что ему не дадут досказать, — удостоен был должности бо-ши — почтенного учителя письма и чтения, толкователя книг божественного Кун-цзы. [32] К у н — ц з ы - Конфуций. А ныне… — он горько усмехнулся. — Ныне я — гонимый ветрами иссохший листок, как писал великий Цай Юань… [33] Цай Юань — великий поэт (340–278 гг. до н. э.). С его творчества началось развитие поэтической литературы Древнего Китая.

— Говори яснее, — недовольно оборвал его Гийюй. — Уж не лазутчик ли ты, а?

— Трижды, трижды и еще трижды повергаюсь я к стопам великодушного князя, — поспешно проговорил Сяо, становясь на колени и многократно кланяясь. — Как я могу быть лазутчиком, когда сил уж не остается в моем дряхлом теле и жизнь моя на исходе! Но если нет у тебя веры, то прикажи отрубить мне голову.

— Где ты научился нашему языку? — мельком покосившись на него, спросил Бальгур.

— В Саньяне, [34] С а н ь я н - столица империи Цинь. что на берегах Вэйхэ, есть пленные хунны, от них я и узнал ваш язык. Хуннов у нас зовут хун-ну, что значит „злой невольник“, ибо они непокорны и строптивы. И народ ваш иногда называют „небесными гордецами“… Кроме того, я знаю язык кянов, жунов, юэчжей, дунху, усуней… [35] Кяны, жуны, усуни - племена, соседствовавшие с Хунну и Древним Китаем.

— Лазутчик, — проворчал Гийюй.

— О нет, великодушный князь! — горячо возразил Сяо. — Любознательность, одна лишь любознательность побуждала меня…

Бальгур жестом прервал его;

— Что привело тебя в наши земли?

— О мудрый князь, — отвечал Сяо, кланяясь на этот раз в сторону Бальгура. — Трижды… — но, заметив нетерпеливый взгляд, брошенный старым князем, прервал себя и заговорил поспешно: — События поистине необыкновенные и ужасные были тому причиной. Случилось так: главный советник, чэн-сян, Ли Сы подал государю доклад, в коем говорилось, что надобно запретить учения древ них мудрецов и книги их сжечь, дабы разнотолки и инакомыслие, сеющие в государстве смуту, заменить почитанием одного лишь императора. „Толкователи и почитатели Кун-цзы рассуждают о древности, дабы порочить со временность, — убеждал государя этот самый Ли Сы. — Люди, желающие учиться, пусть учатся у ваших чиновников“. Император внял ему, и началось сожжение древних книг, а тех, кто их прятал, ссылали на каторгу и даже закапывали живьем в землю. „Книги в огонь, ученых — в яму!“ — таково, говорят, было повеление государя…

Бальгур вдруг встрепенулся, и Сяо испуганно смолк.

— Чжуки! — князь резко выкинул руку в сторону Гийюя. — Чжуки, кажется, теперь я вижу ту единственную пользу, которую Долгая стена может принести Дому Цинь: не знаю, удержит ли она нас, когда мы захотим вернуться в Великую Петлю, но уж жителям-то самого Срединного государства она наверняка не даст сбежать от гнева императора!.. Вот как можно, оказывается, все переиначить — защитные сооружения сделать тюремными стенами, а священную землю предков, насильно заставив ранить ей верность, обратить в оковы, в кангу, надеваемую на шею…

Гийюй несколько озадаченно взглянул на старого князя, однако промолчал. Бальгур что-то буркнул себе под нос и кивнул Сяо:

— Продолжай…

— От сведущих людей я слышал, — повел далее свой рассказ Сяо, время от времени с мольбой поглядывая в сторону Бальгура, — что всего было закопано живыми четыреста шестьдесят человек, отмеченных печатью мудрости. У меня тоже имелись некоторые редкие сочинения Кун-цзы, кои, желая спасти, я не сдал в установленный тридцатидневный срок. Меня схватили… Император знал меня еще с той поры, когда он в двенадцать лет стал циньским ваном, и поэтому приказал пощадить, но проступок маленького человека в Поднебесной не остается безнаказанным, и трех моих сыновей отправили на каторгу. Такова оказалась милость императора…