Владимир Митыпов - Долина бессмертников

Бальгур снова придирчиво оглядел лошадей и приказал поймать гнедого жеребчика с широкой пролысиной на морде.

— Садись, — кивнул князь сыну, когда конь был пойман, взнуздан и выведен из загона.

Максар тотчас вскочил на гнедого жеребчика и поскакал в сторону. Бальгур ждал, держа наготове лук с настоящей боевой стрелой. Подобное испытание не являлось новостью для старого табунщика, но впервые на испытуемого коня князь посадил собственного сына. Табунщик окаменел, забрав в кулак седую бороду. Заметно посветлели смуглые лица его помощников. Шумно спорившие до того воины стали придвигаться поближе к князю. Максар же тем временем успел отдалиться более чем на перестрел, развернул коня и во весь мах понесся обратно. Когда расстояние между ним и застывшими воинами сократилось до половины полета стрелы, Бальгур поднял лук, тщательно прицелился в блестящие защитные пластины на груди сына и спустил тетиву. Прошел миг, показавшийся невыносимо долгим. Конь все приближался, ничуть не изменив направления бега, Максар же, цепляясь за гриву, медленно сползал набок. Верховые бросились ему навстречу и, перехватив гнедого жеребчика, приняли на руки раненого юношу. Устремив прямо перед собой немигающий взгляд, шагом подъехал князь. Перед ним расступились, избегая глядеть ему в лицо.

Максар лежал на траве, пытаясь улыбаться дрожащими губами, но в глазах его, округлившихся от боли, был страх. При виде отца он попытался приподняться.

— Лежи! — хрипло сказал Бальгур, спрыгивая с коня.

Ощетинившаяся черным оперением стрела торчала в правой стороне груди. Она угодила в щель между защитными накладками, пробила толстый кожаный панцирь и погрузилась в тело на четверть своей длины.

Бальгур, старый воин, с первого взгляда понял, что рана не смертельна, и на миг остановился, переводя дыхание.

— Лежи! — повторил он, берясь за стрелу, и резким движением вырвал ее из тела. Не обращая внимания на хлынувшую кровь, Бальгур снял с сына панцирь и, вынув из поясной сумки рог с вязкой массой из кровоостанавливающих трав и тарбаганьего жира, замазал рану.

— Увезите его домой, — негромко распорядился он, поднимаясь с колен и ища глазами главного табунщика. Окружающие замерли, ожидая, во что выльется ярость князя. Табунщик растерянно топтался поодаль.

Не сводя с него глаз, Бальгур взял стрелу, извлеченную из тела Максара.

— Если твои кони не умеют уходить от стрелы, то, может, ты сам умеешь это делать! — прогремел среди мертвой тишины гневный голос князя.

Все понимали, что князь прав: послать воинов в битву на необученных конях — вина непростительная. Наказание одно — смерть. Понимал это и табунщик. Но тут в дело вмешался Максар.

— Отец! — слабым голосом воскликнул он. — Я вино ват сам, я забыл, что надо отпустить поводья!

Тишина, глубокая и без того, стала пронзительной, как бы звенящей от напряжения. Происшествие представало теперь в совершенно ином свете: если юноша действительно держал в момент выстрела поводья в руке, то конь, подчиняясь воле всадника, и не должен был уйти из-под стрелы.

Бальгур медленно опустил лук и повернулся к сыну.

— Это правда?

Максар кивнул и, закрывая глаза, бессильно откинулся на руки воинов.

Бальгур поманил рукой старого табунщика и, когда тот приблизился, властно приказал;

— Садись на этого коня!

И все повторилось: сделав большой круг, гнедой жеребчик снова несся к Бальгуру, а князь опять натягивал лук, целясь во всадника, но на этот раз конь, поймав приближающийся свист, резко шарахнулся в сторону, и стрела ушла в пространство.

— Виноват мой сын, — сказал Бальгур подскакавшему табунщику и, чуть помолчав, спокойно распорядился: — Следующую сотню сюда!

Испытания лошадей продолжались до позднего вечера. Когда в сумерках Бальгур вернулся в кочевье, ему доложили, что его дожидается гонец.

— Откуда он? — хмуро спросил князь.

— Он этого не говорит, — отвечали нукеры. „Верно, из ставки шаньюя“, — решил Бальгур и, проходя в свою юрту, бросил:

— Пусть ждет! А как чувствует себя Максар? Узнав, что сын спокойно спит, он велел подавать ужин. Бесшумно забегали прислужники, расставляя на низеньком резном столике кумыс, спрессованные в толстые лепешки сушеные пенки, блюда с кровяными колбасами и вареным мясом.

Облегченно вздохнув, князь сбросил с себя тяжелый дорожный пояс, панцирь и остался в шелковых шароварах и короткой замшевой рубашке. Шесть с лишним десятков лет, прожитых на этой беспокойной земле, давали себя знать — ныли старые раны, ломило суставы, тело охватывала слабость, словно бы туманом заволакивая все перед глазами.