Владимир Митыпов - Долина бессмертников

Наконец, поддерживаемый смотрителем шаньюевой юрты, появился главный посол. Нукеры тотчас подхватили Модэ, усадили на коня, сели сами. Изрядно хмельной посол, опираясь на плечи слуг, взобрался в седло, взмахом руки дал знак трогаться. Одна охранная сотня умчалась вперед, две другие разошлись в стороны, и юэчжское посольство отбыло на родину, увозя с собой заложником сына главы державы Хунну.

Шаньюй не стал провожать сына, не простился с ним. Лишь когда посольский отряд отдалился настолько, что уже еле виднелся сквозь дымчатую кисею дождя, Тумань вышел из юрты и долго смотрел ему вслед, чувствуя, что совершил непоправимую ошибку, и в то же время оправдывая себя тем, что не мог поступить иначе…

Предвидение яньчжи сбылось с изумительной точностью. Едва Тумань успел закончить утреннюю трапезу, налетел и оборвался обезумевший конский топот, заржало, захрапело, и знакомый доброй половине хуннской державы голосище западного чжуки раздавил послышавшиеся было протесты караульных нукеров. Гийюй, сам, должно быть, не заметив того, оборвал входной полог и прямо с порога загремел:

— Шаньюй, ты отдал-таки Модэ бритоголовым!

— Да, отдал, — сдержанно ответил Тумань и крикнул — Эй, нукеры, вон от юрты на половину перестрела! — И усмехнулся, глядя на Гийюя: — Незачем им быть свидетелями того, как западный чжуки теряет лицо.

— Шаньюй, как ты мог? — От ярости чжуки не находил слов и только повторял — Как ты мог!..

— Да, я отдал своего сына и этим спас от гибели тысячи чужих сыновей, — шаньюй смотрел выжидательно и настороженно.

— А о чести хуннского народа ты думал, шаньюй? — чжуки разъяренным медведем навис над сидящим Туманем.

— Я думал о жизни хуннского народа, — невозмутимо парировал Тумань.

— Честь дороже жизни! — крикнул Гийюй, рубя ладонью воздух.

Тумань промолчал. Гийюй еще некоторое время пометался по обширной юрте шаныоя, сопя и пиная попадавшие под ноги ковровые подушки, и вдруг разом успокоился.

— Отдал сына, теперь отдашь землю, и все это ради жизни. А кому она нужна, такая жизнь? — горько вопрошал он, стоя перед Туманем. — Были и раньше, говорят, трудные времена, но до такого позора Хунну еще не доходила. Я не понимаю, ничего не понимаю… Хорошо, я подниму свой удел и поведу его в Великую степь. Но я клянусь!.. — Ярость снова накатила на западного чжуки; он выхватил меч и с маху кинул себе под ноги, пригвоздив к земле толстый золототканый ковер, подарок Цинь Ши-хуанди. — Клянусь духами предков, землей и небом, что еще вернусь в Великую Петлю!

Прокричав это, он почти бегом выскочил из юрты, взревел: „Коня сюда!“ — и миг спустя гром копыт, затихая, унесся вдаль…

Совет князей начался при подавленном молчании собравшихся. Тумань, преувеличенно спокойный, восседал на обычном своем месте — слева от входа лицом на полночь.

За отсутствием обоих чжуки — Модэ и Гийюя — первым говорил государственный судья.

— По ту сторону Великой степи, — каркающим голосом вещал Сотэ, обводя всех по очереди холодными властными глазами, — лежат большие земли, обильные травой, лесом, водами. Уйдя туда, мы положим между нами и Домом Цинь труднопроходимые бесплодные равнины. Дом Цинь уже не сможет вступить с нами в прямые межи. С юэчжами нас разделят горы. Остаются дунху, но от них мы пока будем по-прежнему откупаться.

Шаньюй слушал и кивал головой, но по лицу его было видно, что мыслями он где-то в другом месте. Время от времени он вздыхал, с силой тер лицо ладонями. Обычно бодрый, румяный, сегодня Тумань выглядел больным, обвисшие щеки его и мешки под глазами часто подергивались, пухлые пальцы то крутили золотые застежки халата, то хватались за священный дорожный меч, лежавший на коленях.

— Дорогой ценой остановили мы юэчжей, — скорбно продолжал государственный судья. — Молодого князя Модэ отдали им в заложники. Плачем мы, и сердца наши безутешны. Но бритоголовые и не собираются уходить с Алашаня. Дунху ненадежны. Мэнь Тянь уже начинает двигаться сюда… Как тут воевать?

— Да-да, — торопливо подхватил шаньюй, — Луна сейчас идет на ущерб, поэтому война нам принесет одни лишь поражения…

Бальгур, узнав, что Модэ уже увезли юэчжи, а Гийюй ускакал в свое кочевье, потерял всякий интерес к происходящему на Совете. Он сидел, даже не стараясь прислушаться к тому, что говорил Сотэ, и впервые за шестьдесят с лишним лет, прошедшие в неустанных битвах и походах, ощущал в себе страх: как объяснить своим пяти тысячам суровых воинов необходимость покинуть родину?