Уильям Тревор - История Люси Голт

– А пчелы из Лахардана не ушли, – сказал он, обернувшись на полпути вверх. – Наверное, навсегда тут останутся.

Люси посидела еще немного в гостиной одна, потом придвинула каминную решетку поближе к угольям, которые все еще тлели в камине. Она разложила по местам подушки, расставила стулья, закрыла дверцы углового буфета, чуть приподнимая их там, где провисли петли и приходилось прикладывать некоторое усилие. Проходя мимо доски для багателя, она пустила шарики в игру. Свой личный рекорд, двести десять очков, она установила в шесть лет и сегодня тоже его не улучшила.

Оглянувшись в последний раз, чтобы проверить, все ли в порядке, она на долю секунды увидела комнату такой, какой она стала бы после пожара, и снова услышала стон. Часто, когда за окном уже брезжил рассвет, вынырнув из беспокойного предутреннего сна, она выносила с собой на поверхность странную фигуру в выцветшей черной одежде, которая, скорчившись от страха, сидела в уголке кресла и смотрела перед собой пустыми глазами. Однажды она увидела стоящий у стены маяка большой старомодный велосипед, а где-то вдалеке, в дюнах, стоял худой нескладный человек, которому казалось, что он убийца. Сама не зная почему, она какое-то время наблюдала за ним; сама не зная почему, она сразу вспомнила и будто воочию увидела мелкие, суетливые движения рук, нервные пальцы, которые пытаются одновременно дотронуться везде, где болит. Там, в песках, он так и не сдвинулся с места, а просто стоял и смотрел в море.

Лежа на высоко поднятых подушках, капитан слышал, как дочь ходит внизу по гостиной, потом как она прошла мимо его двери к себе. В какой-то момент, среди ночи, он вспомнил, как они привели в порядок могилы, и у него стало легко на душе. Потом он почувствовал боль. Она его не разбудила.

Когда после похорон прошло уже довольно много времени и начался следующий год, Люси решила разобрать одежду и вещи отца. Ничего неожиданного для себя она там не обнаружила. Складывая костюмы и сорочки, она думала о том, закончилась ли наконец многоактная драма в этом доме, который теперь принадлежал ей. Он выпил весь свой виски, столько, сколько хотел, и она ему не мешала. Он знал, что смерть потихоньку карабкается вверх по его дряхлеющему телу; не раз и не два он говорил, что если в чем и можно быть уверенным наверняка, так только в этом. Он с улыбкой принимал рачительную экономику природы, и она тоже вместе с ним старалась не придавать значения предчувствию смерти, вспоминать его таким, каким он был когда-то, медленно приучать себя к тому, что ее простили за все, даже за те упреки, которые так и остались невысказанными; полюбить его заново.

Кое-что из его вещей она решила оставить: набор запонок, его часы, трость, которую он в последнее время начал брать с собой, когда, от случая к случаю, ходил с ней вместе на прогулки, обручальное кольцо, которого он так и не снял. Одежду она отвезла в Инниселу, одной женщине, которая собирала пожертвования от имени св. Винсента. Его коллекцию открыток с видами она тоже отложила в сторону. Спальня, которая долгие годы пустовала и потому была похожа на могильный склеп, снова стала склепом: двери заперли, и никто туда больше не входил.

С уходом капитана из дома исчезла и определенная формальность, порядки, заведенные еще в дни его молодости, которые он любил и ценил и которые, словно сами собой, ожили сразу по его возвращении. «Не надо. Какой в этом смысл?» – раз и навсегда постановила Люси, которой не хотелось, чтобы Бриджит и Хенри по-прежнему сновали с подносами между столовой и кухней. Теперь уже скорее не они обслуживали ее, а ей самой приходилось за ними присматривать все чаще и чаще. Она опять заняла свое место за кухонным столом, как в детстве, а потом в те годы, когда отец еще не вернулся. Меняя привычный порядок вещей, она старалась ради их удобства, а не ради своего собственного. Если бы отец по-прежнему жил в доме, завтраки, обеды и ужины, как и раньше, накрывали бы в столовой и никто бы не жаловался: Люси знала, что бороться с этим было бы бесполезно, даже если бы он сам так решил.

Бриджит по-прежнему стояла у плиты; Хенри колол во дворе дрова, доил коров и боролся, как мог, с бурьяном в саду. По воскресеньям Люси брала их с собой на машине в Килоран, приезжая за полчаса до начала церковной службы, чтобы они успели к мессе, и по дороге они все трое вспоминали, что и здесь все переменилось, потому что раньше, много лет назад, все было с точностью до наоборот. Хенри покупал свои сигареты, а потом они ждали ее возле магазина. Бриджит с детства нравилось ходить к мессе, а потом здороваться с людьми, и в этом смысле она с тех пор ничуть не изменилась. Сторожка у ворот окончательно пришла в запустение, но когда по воскресеньям они проезжали мимо нее, обращать на это внимание было не принято. На кухне разговоры все больше шли о том, как Хенри, когда он только-только успел жениться и переехать в Лахардан, тосковал по морю и как Бриджит из-за этого чувствовала себя виноватой, потому что ей казалось, что она испортила ему жизнь, пока он немного не попривык к новому месту. «Человек, он рано или поздно ко всему привыкает», – говорил Хенри, вот и он привык, и все у него стало нормально. В те времена по окрестным дорогам ходил разносчик и продавал такие маленькие половички, которые делали в Египте, и пуговицы всех цветов и размеров, и деревянные шампуры, которые он сам вырезал из ясеня, а еще мел и коричневые бутылочки с чернилами. Таких теперь не увидишь, уже лет тридцать, как исчезли. А еще в Лахардан заходил человек, который продавал абажуры, и каждый год приходил продавец «Альманаха Старого Мавра». Лудильщики чинили во дворе кастрюли, а лошадей ковать нужно было вести за четыре мили.