Уильям Тревор - История Люси Голт

Она сказала:

– О чем они думают, Ральф, про себя, не вслух? Почему они не возвращаются?

Ральф начал было отвечать, но понял, что его не слышат, и умолк. Они медленно двинулись дальше, и Люси сказала:

– Никакой ненависти к ним во мне, конечно, не было, вот только откуда им об этом знать, когда все факты говорят об обратном? В один прекрасный день – сегодня, завтра, через год или через два – они таки соберутся с духом и пустятся в обратный путь, и, когда бы они это ни сделали, поздно не будет.

– Бог ты мой, Люси, да они уже давным-давно вас простили и ничего, кроме счастья, вам не желают. Простили они вас, слышите, простили.

– Воспоминания могут составить целый мир, если вы сами им это позволите. Впрочем, вы правы: вам это совсем ни к чему. Это моя доля, мне с ней и жить. Мы с вами любили друг друга, и воспоминаний об этом мне хватит на всю жизнь. Я буду закрывать глаза и снова чувствовать ваши губы, и видеть вашу улыбку так же ясно, как эти волны, которые вижу каждый божий день. Мы с вами были такими близкими друзьями, Ральф! Видит Бог, как нам не хотелось, чтобы кончилось это лето! Следующее лето будет совсем другим, и мы с вами оба об этом знаем.

– Ничего такого я не знаю и знать не хочу. Просто чушь какая-то!

– Вот бы остановить время и оставить его навсегда, это наше с вами лето. Но – давайте не будем жадничать. А знаете, раньше я даже боялась их возвращения. Даже думала иногда, мол, пусть они и не возвращаются, потому что какая им, спрашивается, радость от моего наигорчайшего раскаяния? Им слишком многое пришлось бы мне простить: так какой же мне смысл надеяться на прощение? И все-таки, если бы они приехали прямо сейчас, если бы вышло так, что мы взобрались на обрыв, а они стоят там, такие удивленные, и слушают Бриджит, а она им обо всем рассказывает – как это было бы здорово! И нам с вами не пришлось бы жить воспоминаниями.

Через два дня Ральф уехал. Хенри на таратайке отвез его на вокзал в Инниселу. Люси могла бы отправиться вместе с ними, могла бы стоять и махать рукой на железнодорожной платформе, пока поезд трогается с места и увозит Ральфа прочь. Но она сказала, что ей бы этого не хотелось; взамен она махала ему рукой от парадной двери, а потом – на подъездной аллее.

Молитва продолжала служить утешением человеку, который стал солдатом. Но его надежде на то, что строгость, суровость армейской жизни и присущий ей коллективизм как-то упорядочат поселившийся в нем хаос, сбыться было не суждено. Когда его мать лежала при смерти, он было подумал поделиться с ней этой своей бедой, потому что она все равно уже никому и ничего не расскажет. Но всякий раз при попытке выйти на эту тему он впадал в панику, ему казалось, что кто-то подслушивает, хотя он прекрасно знал, что никого, кроме них с матерью, в доме нет.

В Лагере он давно уже стал фигурой привычной: отсутствующее выражение на худом лице и напряженный взгляд куда-то в сторону были хорошо знакомы всем, кто так или иначе соприкасался с ним по службе. Этим людям случалось попадать в другие армейские части и рассказывать в той или иной связи о тихом долговязом человеке, который вечно вроде как здесь и не здесь, о том, какой он странный и сколько времени он проводит в часовне перед статуей Богородицы. Он так и не обзавелся друзьями, но в отправлении служебных обязанностей ему были свойственны исполнительность, добросовестность и надежность, каковые качества не ускользнули от внимания офицеров части. Он рыл выгребные ямы, мостил дороги, прилежно выполнял наряды по кухне, строго следовал инструкциям во всем, что касалось обращения с вверенным ему снаряжением, и, если требовались добровольцы, он всегда вызывался первым. О том, что он пытается таким образом решить свои собственные проблемы, не знал никто.

Именно так и складывалась дальнейшая жизнь Хорахана. Когда пошли слухи о том, что скоро в Европе начнется война, воцарившееся в Лагере чувство тревоги и неопределенности не ускользнуло от его внимания, но особого влияния на него не оказало. Стали поговаривать о возможности иностранной интервенции. В ближайшие годы всякое могло случиться, и в качестве знака повышенной боеготовности в Лагере появились мешки с песком и прочее оборонительное снаряжение. Пользуясь случаем, командиры увеличили норму времени на боевую подготовку.

Хорахан быстро встроился в этот наспех созданный режим. Не задумываясь о причинах происшедших изменений, он выполнял все, что от него требовалось, и не задавал лишних вопросов. Но теперь ему и днем начали мерещиться похороны, которые он постоянно видел во сне. Катафалк ехал по улицам знакомого города; потом он сам принимался рыть могилу, а когда могила была готова, глина смыкалась у него над головой. Он лежал рядом с гробом, но когда девочка принималась звать на помощь, он никак не мог до нее дотянуться.