Дмитрий Вересов - Тихий Дон Кихот

– Ты так и не ответил мне, – сказала Аня. – Откровенность за откровенность. Ты меня приревновал?

– Да.

Смотреть на удаляющийся трактор почему-то было грустно.

– Ты серьезно? – спросила опять Аня.

– Еще как.

Корнилов занялся приемником, поискал на фиксированных частотах музыкальное сопровождение их разговора, но ничего подходящего не нашел.

– Это очень глупо, – сказала Аня. – Я не дала тебе ни единого повода к ревности. Я не сказала Перейкину и двух слов, кроме того, он мне совсем не понравился…

Аня вспомнила, как обозвала Владислава про себя «дураком». И на всякий случай этим же словом сейчас мысленно обозвала своего мужа.

– Не нравятся мне такие человеки-оркестры, – продолжила она. – Семнадцатилетняя дурочка может им, конечно, здорово увлечься. По-моему, он надоедает раньше, чем успевает понравиться. Я тебя убедила? Или продолжить?

– Можешь не продолжать. Потому что не в этом дело.

Трактор быстро уменьшался в размерах, а потом вдруг пропал, видимо, на повороте.

– Это все странно, на уровне ощущений, – заговорил опять Корнилов. – Я даже не знаю, как это тебе объяснить. Помнишь, ты мне говорила, что мысль изреченная есть ложь? А высказанное чувство? Наверное, еще больший обман. Что же это было такое? Ревность к воображаемому? Ревность к возможности другой жизни для тебя?

Их взгляды встречались то в панорамном зеркале, то наяву, но каждый раз первым взгляд отводил Корнилов.

– Ты представляешь? Я стал мечтать за тебя. Что по этому поводу говорит мировая литература? Это любовь или ревность? Вот бы, думаю, Ане это или то. Вот увидел этого Перейкина и подумал, что тебе как раз и нужен такой праздник. Праздник, который всегда с тобой. Он-то тебе гораздо больше подходит, чем усталый, нервный следователь, или, как ты неграмотно выражаешься, опер…

– Это что еще за моления мученика Христофора? – строго спросила Аня. – От меня ты собачьей мордочки не дождешься. Меньше тебя любить я не буду, Христофор, и мечтать за меня больше не смей.

– Кстати, насчет собачьей мордочки, – улыбнулся Корнилов. – Если подобрать ко мне собачью породу, то я, пожалуй, самая неинтересная и неудобная в быту. Какая-нибудь охотничья. Сеттер, например, или гончая. В городской квартире такую собаку держать бесполезно. Тапочки приносить она не будет, соображает плохо, играть с ней неинтересно. У нее – один только нюх, след, охотничий инстинкт. Только почуяв кровавый след, эта собака преображается, пропадает ее глупость и вялость…

– Пока ты это говорил, я не почувствовала в тебе глупости и вялости, – перебила его Аня. – Или ты уже вышел на кровавый след? А может твой кровавый след – это я?.. Если бы знала, что православный монастырь на тебя так подействует, никогда бы тебя туда не потащила. В прошлом году после синтоистского или буддистского ты был гораздо бодрее. Я-то думала немного отогреть твою оперативно-следственную душу, а ты уж совсем раскис. Чего доброго возьмешь котомку, посох и пойдешь по святой Руси.

– Интересно, а почему бы современным странникам ни перемещаться по земле на автотранспорте? Святых мест можно посетить больше, и ночевать гораздо комфортнее. На бензин можно собирать милостыней. Вот православные священники освящают избирательные округа на самолетах, опыляют местность святой водой с «кукурузника»…

Они уже ехали по грунтовой дороге, стараясь не спешить, чтобы не догнать машину дорожной службы. Но за поворотом вместо одинокого трактора они увидели нервную вереницу автомобилей. Оказывается, они остановились в каких-то пятистах метрах от шоссе.

– На наших дорогах ничего святого давно не водится, – сказала Аня, радуясь, что муж перешел на шутливый тон, пусть даже насчет святых странников и священников. – Где наши гаишники подежурили, там уже Христа не встретишь.

– Я недавно сказал Акулине что-то похожее, – ответил Михаил, выруливая на шоссе, но в этот момент позади серого «жигуленка» на трассе мелькнул полосатый жезл.

– Про волка речь, а он навстречь, – вспомнил Корнилов одну из любимых поговорок друга и напарника Санчука.

– Добрый…стрш…птр…пс…жбы Орешкин, – представился старшина ГИБДД. – Попрошу предъявить документы.

Было похоже, что «добрый Орешкин» только-только отсмеялся, еще не восстановил дыхание и не смахнул слезу. Щеки его горели запретительным сигналом светофора, видимо, от мороза. Маловероятно, что от стыда. С видимым удовольствием он приступил к неторопливому чтению документов.